Завершилось все как с Шушариным – дал прочитать показания (опять-таки записанные безо всякой отсебятины), дал подписать, выдал бумагу, авторучку и карандаш, так что пришлось сочинять в камере второй эпистоляр идентичного содержания.
Так оно и тянулось четыре дня, как в сказке про белого бычка, – с утра меня водили к Шушарину, тот снова стучал кулачищем по столу, снова матом-перематом обвинял в работе на немцев, грязно комментировал мое общение с Оксаной, а в завершение приказывал написать в камере то же самое. Затем наступала очередь Галицкого, и все повторялось, как заигранная пластинка. Ну хоть покурить можно было вдоволь – правда, Галицкий не простер свое благорасположение до того, чтобы давать мне с собой папиросы в камеру…
Эта монотонная процедура за четыре дня надоела мне хуже горькой редьки – но куда денешься? Несомненно, они все это время обменивались моими показаниями и эпистолярами, искали противоречия и несоответствия – но, судя по дальнейшим допросам, таковых не нашли – все же легенду о событиях после моего ухода из Глембовичей я продумал тщательно, и поймать меня оказалось не на чем. К исходу четвертого дня мне стало казаться, что Шушарину с Галицким самим эта волынка надоела (что Галицкий скрывал гораздо лучше Шушарина – он, я так думаю, все это время оставался самим собой, а вот Шушарина, такое впечатление, стала тяготить роль матерщинника-неандертальца).
На пятый день все переменилось.
С утра меня повели не в кабинеты Шушарина или Галицкого, а в какой-то другой, гораздо меньше. Конвоир велел сесть на стул, развернутый к глухой стене с канцелярским шкафом, и сидеть смирно. Так я и просидел пару-тройку минут. Не было сомнений, что меня показывали кому-то, кто меня знал. Я, конечно, не стал шарить взглядом по стене в поисках хорошо замаскированного глазка – сидел со скучающим видом, не елозя глазами. Но было страшно любопытно: кто там, за стеной? Кто-то из сослуживцев, сумевший все-таки пробраться к нашим? Или кто-то из минского штаба пограничного округа? Больше некому и быть…
Я ждал очной ставки с кем-то, кто меня знает, но ее не последовало. Из той комнатушки меня отвели в кабинет Галицкого, и начался долгий допрос под хорошие папиросы капитана – но уже совершенно другого порядка…
Больше не заходило и речи о моих странствиях после двадцать второго, вообще о чем-то, кроме службы в комендатуре. Галицкий задал массу вопросов – причем не о званиях начальства и сослуживцев, не об их фамилиях, прозвищах и внешности. О самых что ни на есть мелочах – и я всякий раз отвечал быстро, не раздумывая, я же все прекрасно помнил…
С какой стороны стояла караульная будка у въезда в военный городок? Справа или слева? Слева. В какую сторону смотрел товарищ Сталин на портрете на арке над воротами, вправо или влево? Ни в какую – товарищ Сталин был изображен в профиль. Справа или слева при въезде помещался у ворот стенд боевой славы? Его вообще не было у ворот, он помещался гораздо дальше, перед штабом. С какими наградами был изображен на портрете в нашем клубе товарищ Берия? Без наград, во френче со знаками различия генерального комиссара государственной безопасности. Сколько собак было в нашем питомнике и какой породы? Около тридцати, в основном эльзасские овчарки, но было четыре среднеазиата, прекрасно себя показавших на пограничной службе. Как звали моего коня? Абрек, конечно (и я добавил еще несколько кличек других лошадей). На каком примерно расстоянии от столовой помещалась кухня? Она помещалась в пристройке к столовой. Кто заведовал столовой и в каком воинском звании? Серафима Петровна Левко, без звания – вольнонаемная, как весь персонал столовой и кухни. Сколько примерно человек вмещал наш кинозал? У нас не было отдельного кинозала, кино показывали прямо в клубе, опустив с потолка перед сценой свернутый в трубку экран. Согласен ли я, что самая красивая связистка – воентехник Лида Завьялова? Никакой Лиды Завьяловой при мне не было – ни на узле связи, ни вообще в комендатуре.
И еще куча подобных вопросов – от имени библиотекарши до прозвища приезжавшего к нам подковывать лошадей кузнеца. На любой я отвечал без малейшей запинки и заминки. Как и предполагал, пришлось писать в камере эпистоляр по врученному Галицким отпечатанному на машинке вопроснику на четыре странички. А перед этим Галицкий раздобрился настолько, что дал мне с собой в камеру едва початую пачку неизменного «Норда» и спички. И, как писалось в каком-то старинном романе, душа его возликовала. Не стоило радоваться и обнадеживаться раньше времени, но изменившийся характер допросов, исчезновение Шушарина и пачка папирос позволяли питать радужные надежды…
И они оправдались! Допрос закончился в первом часу дня – и до отбоя меня не побеспокоили. А утром отвели к Галицкому. Я с порога заметил: на этот раз у него на столе не было чистой бумаги для протоколов допроса, только тоненькая папочка без надписей или штампа на серой обложке.
– Итак… – сказал он, когда я сел напротив него и получил папиросу из его пачки (на этот раз предназначавшейся для меня пачки не оказалось). – Достоверно установлено: вы действительно старший лейтенант Багряков Константин Георгиевич, предоставленные вами данные о прохождении службы истине полностью соответствуют. Проверить какие бы то ни было сведения, сообщенные вами о времени после отъезда из Минска, мы не в состоянии, но не располагаем в отношении вас какими бы то ни было компрометирующими материалами. Задерживать вас здесь далее, мы считаем, бессмысленно. Особенно в нелегкое и сложное время. Поэтому ознакомьтесь.
Он достал из папочки небольшой листок бумаги с типографским грифом учреждения, где мы сейчас пребывали, неразборчивой подписью и четкой круглой печатью, положил передо мной. Я, бегло прочитав, взлетел на седьмое небо. Старший лейтенант Багряков К.Г. спецпроверку в территориальном органе 3-го Управления НКО СССР прошел, для дальнейшего прохождения службы направляется в штаб погранполка с трехзначным номером…
Галицкий тем временем шагнул к невысокому сейфу, достал оттуда трубку и табак, положил передо мной:
– Вещи, бывшие при вас в момент задержания. Распишитесь вот здесь.
Я расписался.
– Штаб погранполка находится в этом городе, – бесстрастно сообщил Галицкий. – Дежурный вам объяснит, как до него добраться.
Я не собирался рассыпаться в горячих благодарностях, да и вряд ли Галицкий их ждал. Мной владело одно желание: побыстрее выбраться отсюда. И я, встав по стойке «смирно», спросил:
– Разрешите идти, товарищ капитан?
– Сядьте, – распорядился он и, когда я сел, словно бы короткое время пребывал в замешательстве, но сказал все так же бесстрастно: – Хочу с вами короткое время побеседовать, совершенно неофициально, без протокола… Не возражаете?
Армейские рефлексы сидели во мне прочно, и я ответил:
– Никак нет, товарищ капитан.
– Речь пойдет о вашем… анабазисе
[9]. – Скупой улыбкой он в который раз напомнил мне Грайта. – Вы знаете, что такое анабазис?
