– Ох, да брось! Кому какое дело, чья работа лучше, когда в игру вступают вопросы родства. – Прют отбросила волосы с лица и расплющила остаток самокрутки о блюдечко с хлебными крошками и засохшими яблочными огрызками. – К Гневному. Не хочу я это обсуждать. Сегодня ночь Огней. Я планировала сличать новые образцы, но теперь… – Не закончив фразу, Прют вскочила и принялась рыться в шкафу. На пол полетели чулки, платья, несвежие рубашки.
– Ты идешь?
– Куда? – тупо спросила я.
Прют закатила глаза:
– Гулять всю ночь напролет, вот куда. Хватит с меня всего этого. Мне надо отвлечься, а сегодня ночь Огней. Так что, идешь?
– Я иду! Иду, конечно! – Мне все еще не верилось, что она зовет меня с собой. Но в подтверждение своих слов она швырнула в меня комом вещей из шкафа.
– Вот это тебе подойдет.
– Но я…
– Я взяла у соседок краски. В ночь Огней все размалевывают лица так, что родная мать не узнает. К тебе никто присматриваться не станет. Давай, примерь.
Я влезла в платье, протянутое Прют, так стремительно, что раздался треск ткани, но она и бровью не повела.
Я впервые надела платье – ну, может, впервые на собственной памяти, а это одно и то же. Платье было черным, и на его фоне кожа казалась еще белее. Вырез на груди был обшит мелкими черными перышками, как и подол. Некоторые перышки были порядком потрепаны.
– Одерни юбку. Подверни воротник. Теперь садись.
Прют принялась за дело, щекоча мои щеки, руки и шею кисточками и пуховками. Затем она попросила меня широко открыть глаза и смотреть то вверх, то вбок, и я слушалась, отчаянно боясь получить кисточкой в глаз. Под конец она накрасила мне губы и провела несколько линий на щеках и скулах.
– Отлично. – Она сделала шаг назад и прищурилась, оценивая результат своих стараний. – Теперь намажь волосы вот из этой банки погуще. Я пока оденусь.
Я тщательно втерла в волосы жирную мазь зеленого цвета, пахнувшую пижмой и лимоном. Сразу после нанесения мазь высыхала, но пряди не тяжелели – пушились как ни в чем не бывало.
– Что это?
– Изобретение одной моей знакомой. Скоро она его исправит, запатентует, и эта краска наверняка будет стоить кучу денег.
– Исправит? А что с ней не так?
– Иногда вызывает жесточайшую аллергическую реакцию – даже ожоги бывают, но, будь это так у тебя, мы бы сразу поняли.
Я не стала говорить, что я думаю о подходе Прют к проведению экспериментов.
Посмотрев в зеркало, я не узнала себя. Под руками Прют кожа на моих руках, шее, лице приобрела темный цвет оливкового загара – и по щекам вились зеленые змейки узоров, изображающие что-то вроде лоз ползучего растения. Но самое удивительное преображение случилось с волосами – высохнув, мазь придала им огненно-рыжий цвет, и теперь мои волосы были ярче Сорокиных.
– Я выгляжу почти как обычный человек, – прошептала я благоговейно, но Прют пожала плечами:
– Не знаю. По мне, было лучше. Может, я уже привыкла. Глаза тебя выдают.
Это было правдой. Красноватые радужки, кажется, стали еще заметнее на фоне загара и рыжины.
– Очков больше нет…
– Очки бы всё равно всё испортили, – заявила Прют, расправляя юбки собственного ярко-алого платья. – Так что просто не будем гулять под фонарями, если… ты боишься внимания.
Наблюдая за тем, как на ее щеках под взмахами кисти распускаются диковинные цветы, я думала, стоит ли наконец рассказать ей о происшествии в Летучей Гавани. В конце концов решила, что не стоит. Если Прют правда считала, что все, с чем я сталкиваюсь на улицах, это излишнее «внимание», пусть так и будет.
– Что такое праздник Огней? – спросила я, чтобы отвлечься.
– Ночь Огней, – поправила Прют, подкрашивая губы ярко-алой краской. – Старая городская традиция. Храмы сделали ее повсеместной, насколько я знаю. – О храмах Прют говорила без малейшего почтения. – В общем, в одном из дополнений к Крылатой книге есть история. Один юноша, как это водится, был великим грешником. Красил лицо, наряжался, гулял напропалую вместо того, чтобы заниматься науками, трудами или семейными делами, а потом, само собой, раскаялся. Понял, что тратил жизнь понапрасну и совсем не думал о благе людском и Отпустившем.
Прют принялась свирепо драть волосы щеткой.
– И вот он решил как-то компенсировать свое недостойное поведение, но особыми умениями не обладал. Он же не учился, не работал, только веселился – ему нечем было послужить Отпустившему. Ну и он поселился отшельником на горе в парке Сердца и каждую ночь раскрашивал лицо, наряжался и запускал в небо разноцветные огни.
– Погоди-ка. – Я почувствовала, что теряю нить повествования. – Он раскаялся в том, что развлекался, и, чтобы искупить вину, продолжил развлекаться?
– Получается, что так. – Прют заколола прядь волос, открывая лоб. – Во всех этих историях Гневный не разберется. Вроде как теперь он делал это во имя Отпустившего, а не для собственного удовольствия. Дарил красоту небу и людям – всем, кто пожелает смотреть. Ведь гору в парке Сердца видно из любой точки города. Кончилось все тем, что Отпустивший забрал его на небо и сделал звездой.
– И какова мораль этой истории?
Прют с громким щелчком захлопнула коробочку с красками.
– Первое: славить Отпустившего можно всяким делом, главное – делать его искренне и от души. Второе: красота и радость угодны богу, иначе он бы не так сильно старался, создавая этот мир. Ну и третье: любой бесполезный балбес может исправиться и начать приносить пользу. Ночь Огней призвана напомнить об этих несомненно важных уроках.
На улице было прохладно, но взбудораженные студенты с раскрашенными лицами явно этого не замечали.
Ночь расцветили сотни огней. Толпы хохочущих людей с фонариками в руках плыли сквозь черную ночную воду. Белые лица девушек были как цветы кувшинок на воде.
– Тут скука, – сказала Прют небрежно, хотя студенческий городок был полон криков, смеха, шума и музыки. – Идем в Портовый Котел.
Наверное, она немного рисовалась передо мной. А может, и вправду хотела окунуться в самую гущу веселья именно потому, что обычно не участвовала в сборищах.
На меня никто не обращал внимания. В воздухе так пахло вином и пивом, что, кажется, опьянеть можно было от одного вдоха. Толпа становилась тем плотнее, чем ближе мы подходили к Портовому Котлу, – словно сюда и вправду стремился и стягивался, как огромная гусеница с множеством лап, весь город.
Прют была права. На что в университетском городке веселились шумно, но здесь неистовством было все: каждый взгляд, каждый жест.
Очень быстро у нас в руках оказались стаканы и бумажные кульки с чем-то зажаренным до такой степени, что невозможно было понять, что это вообще такое. Воздух был густым от запаха специй и моря, и, как будто участвуя в ночи Огней, волны шумели особенно грозно и разбивались о камень набережной с такой свирепостью, что все, кто отваживался подойти близко, промокали с головы до пят.
