Следом медленно катился паровой автомобиль без крыши, украшенный цветочными гирляндами и разноцветными огоньками.
За водителем на подушках расположилась семья правителей. Сам правитель, очень тучный, со скучающим взглядом и ярко-алым носом, выглядел не слишком величественно, и я ощутила смутное разочарование. Даже со своего места в разящей потом и пылью толпе я чувствовала исходящие от него запахи скуки, цветочного масла и алкоголя.
Правительница была супругу под стать – очень полная, с белой рыхлой кожей. Впрочем, она явно считала себя неотразимой – платье на ней было весьма открытое. Рядом с ней сидел мальчик лет десяти, бледный, остроносый, с большими темными глазами. Вид у него был печальный, и почему-то мне стало его жаль.
На следующем ряду сидений разместился всего один человек – черноволосый, с проседью, в очках с непроницаемыми стеклами. Он, в отличие от правителя, не выглядел скучающим, хотя смотрел только прямо перед собой. В какой-то момент он наклонился вперед и что-то сказал правителю прямо на ухо. Тот громко расхохотался и, извернувшись, похлопал черноволосого по плечу.
Толпа бесновалась, кричала, рукоплескала.
– Правитель!
– Правительница!
– Судья! Судья!
– Наследник…
– Судья!
Я заметила, что этот последний титул звучал чаще прочих, и догадалась, что мужчина, сидевший в автомобиле сзади, и был тем самым загадочным Слепым Судьей. Мне захотелось рассмотреть его лучше, но кортеж уже проехал.
Толпа, какое-то время подождав, не произойдет ли еще чего-то интересного, постепенно разбрелась.
К моменту, как я дошла до Летучей Гавани, начало вечереть, а я приободрилась больше прежнего. Кажется, Сорока был прав насчет горожан. Они были куда менее суеверны, чем жители окраин, – за все это время никто меня не тронул. Я начинала надеяться, что тут до меня никому не будет дела.
Район Летучей Гавани освещали тысячи фонарей – огромные платформы, к которым приставали воздушные суда, не давали естественному свету проникать на его улочки. Многочисленные винтовые лифты поднимали желающих наверх.
Подъем стоил мне пары монет. С собой я прихватила засахаренное яблоко на палочке, намереваясь съесть его наверху, глядя на город. На платформе кроме меня было еще несколько человек: пара женщин с горланящими мальчишками лет десяти, пожилые супруги и группка молодых парней – то ли студентов, то ли школьников. Было тесновато, и мне стало не по себе. Здесь я привлекала к себе куда больше внимания, чем на улицах. Матери дергали сыновей на себя и поглядывали на меня неприязненно. Пожилая дама что-то прошептала мужу на ухо, косясь на меня, и тот недовольно хмыкнул. Парни – разряженные в пух и прах, все в расшитых камзольчиках и хороших сапогах, сынки богатых родителей – хихикали и перешептывались.
Хорошее настроение сразу как рукой сняло. Я отвернулась, ссутулилась, как будто это могло помочь мне спрятаться от осуждающих взглядов, натянула капюшон пониже.
– С едой сюда нельзя вообще-то. – Кажется, это говорил пожилой мужчина.
– Платформу тряхнет, и мы все в этой липкой дряни перемажемся, – прошипела дама, и я опустила руку с яблоком вниз.
Аппетит у меня пропал, и теперь больше всего на свете мне хотелось бросить яблоко через борт платформы. Впрочем, тогда им наверняка не понравилось бы, что оно перепачкало безупречные улицы Уондерсмина.
Платформа с мягким стуком причалила и остановилась, слегка покачиваясь. Двери со скрипом открылись, и пожилые супруги первыми устремились к выходу, как будто лишнее мгновение в моей компании могло их окончательно доконать. Я последовала за ними. Мои руки дрожали – я сама не могла понять, от обиды или от злости. А ведь этот день так хорошо начинался.
Но потом я увидела Летучую Гавань – и забыла обо всем на свете. Дирижабли, огромные, похожие на ленивых величественных китов, крохотные вертлявые воздушные шлюпки, скоролеты, легкие и маневренные, но вместительные… И кого тут только не было! Скоролетчики в длинноухих кожаных шапках, капитаны дирижаблей, сверкающие заклепками и гербами правителя, воздушные бродяги, путешественники, груженные самым разным скарбом, кричащие дети, нарядные женщины… Повсюду сновали торговцы, неподалеку от причалов, как грибы, росли зонтики закусочных и кофеен. У меня над головой с ехидным криком пронеслась яркая заморская птица и угнездилась на плече своего хозяина. Кто-то толкнул меня в бок – случайно. Толпа закружила меня, и я перестала думать о своей обиде. Как зачарованная, я блуждала в лабиринтах Летучей Гавани и теперь уже почти жалела о том, что потратила столько времени в картинной галерее. В конце концов, как ни прекрасны картины, они неподвижны, не то что настоящая жизнь – непредсказуемая, яркая, чудесная.
Тут и там по краям платформы были смотровые площадки самых разных размеров и форм: для любителей уединения, для парочек, для компаний. На некоторых стояли скамейки или даже столики для романтических ужинов; все без исключения были надежно огорожены. Я выбрала крохотную полукруглую площадку в плохо освещенном углу. Она была как будто специально для меня сделана – в отдалении от гудящей толпы, да еще за зданием ресторана. У передней двери гудели ужинающие люди, но здесь было тихо. Я убедилась, что действительно нахожусь в одиночестве, и подошла к краю. Площадка нависала над пропастью, как уступ скалы.
Отсюда город выглядел так, словно его можно было легко взять в ладони, как выпечку с витрины кондитера. Сердце города было похоже на пирожное, щедро украшенное кремом цветочных клумб и леденцами сияющих на солнце крыш. Домики Черной Ленты и других рабочих районов напоминали россыпи изюма на плохо пропеченном тесте. Портовый котел – пестрый, полный домиков-коробочек – даже сверху производил впечатление свободного, шумного, говорливого. Я легко узнала район Огней – темнело, и огни зажигались в нем так быстро, будто он задался целью во что бы то ни стало утереть нос другим городским районам.
Только теперь я заметила, что мои пальцы стиснули бронзовый поручень до боли. Тело не желало верить в то, что на такой высоте можно быть в безопасности. Голова слегка кружилась, и я сделала шаг назад.
– Приветик, малютка.
Я резко обернулась, чувствуя, как в животе становится неприятно пусто. Голос показался мне смутно знакомым.
Так и есть – те самые парни, что ехали сюда на одной со мной платформе. Трое – все белокурые, голубоглазые, высокие, одинаковые, как братья. Может, они и были братьями – это меня сейчас волновало мало. Тот, что говорил, был чуть выше других.
Я уставилась на брошь у него на камзоле – в виде летящей бабочки с резными крылышками. Должно быть, бабочку ему на камзол приколола мать или возлюбленная. Я смотрела на нее, как будто это могло помочь.
– Я уже ухожу, – пробормотала я. Во рту появился металлический привкус страха.
– «Уже ухожу»! – передразнил меня один из блондинов. При этом он ссутулил плечи, опустил подбородок и театрально затрясся. – Дрожит, как собачонка моей матери перед тем, как сделать лужу.
