- Отчего бы не поделиться? Только у нас, ваше высокблаародие***, самосад. Поди вам и не сгодится…
- Ещё как сгодится, - кивнул Сергей, - давай самосад!
Емельян вытащил вышитый кисет, щедро отсыпал табаку и с интересом стал наблюдать, как Сергей скручивает папиросу.
- Крепкий табак, - похвалил Петрушевский и заметил: - Что это ты, братец, призадумался? На тебя не похоже…
Глаза солдата оживились, блеснув из-под нависших густых бровей, и он нерешительно спросил:
- Что же теперь будет-то, ваше высокблаародие?
- Что будет? – словно бы не понял Сергей, - Ты о чём?
- Ну как же…царь-то новый, говорят, в Польше живёт. Нешто можно так? Царю в столице жить заведено, - объяснил Емельян.
Потом помолчал и опять тихо спросил:
-А правда, ваше высокоблаародие, что новый царь солдатам послабление устроить хочет? У него-то в Польше всего восемь лет служат… А то вот ещё сказывают, будто покойный-то император всё Николаю Палычу отписал…
Он смотрел на Сергея, ожидая ответа, а тот не знал, что ответить и сказал честно:
- Не знаю, братец… Что Константин, что Николай – не всё ли одно, как думаешь?
Он изучающе посмотрел на солдата, с интересом ожидая его реакции.
- Оно, конечно, - пробормотал тот. – А всё ж непорядок… - он беспомощно развёл руками.
- Ну, даст Бог, решится дело! – Петрушевский хлопнул Емельяна по плечу и, поблагодарив за табак, быстро вышел за ворота казарменного двора.
Мокрый снег неприятно ударил в лицо. Сергей вдруг почувствовал, что смертельно устал. Больше всего на свете ему захотелось поскорее увидеть Анну, заключив в объятия, скользнуть руками по тонкому стану и поцеловать её нежные податливые губы, а потом, склонившись над колыбелью, утонуть в небесно-ясных глазках крошечного сына.
Едва войдя домой и протягивая Архипу шинель, спросил:
- Анна Александровна где?
- Отдыхают барыня, - отвечал камердинер, - Сашенька коликами мучился, насилу успокоили. Измаялась она, сердешная, с сыночком.
- Не будите её! - предостерёг Сергей и спросил: - Письма мне не было?
Не дожидаясь ответа быстро прошёл в кабинет, лёг на диван, заложив за голову руки. Архип, что-то бормоча и потирая обвязанную шалью спину, поплёлся за ним.
- Были письма, – ответил он, - я вона на стол положил…Что же делается-то? Кухарка с утра на рынок ходила, говорит, бунт будет почище Пугачёвского… Эх, Сергей Владимирович, в деревню надобно ехать! Там уж никакой бунт не страшен… Да и чего ещё желать-то? И сытно, и тепло, Анне Александровне с дитём самое то.
Заметив, что Сергей его не слушает, Архип направился к дверям, но вдруг взмахнул рукой, вспомнив что-то, и сказал:
- Чуть не запамятовал! Мальчонка от господина Бестужева прибегал, записку принёс.
- Где? - лёжа с закрытыми глазами, спросил Сергей.
- Что – где? – моргнул старик, непонимающе уставившись на него.
- Да записка где? - раздражённо поморщился Сергей и сел, потирая болевшее плечо с застарелой раной.
Камердинер засуетился, стал ощупывать свою одежду, лихорадочно вспоминая, куда была запрятана злополучная записка.
- Ну сколько можно отучать тебя от дурацкой привычки прятать всё в карманы?!- вновь поморщился то ли от нетерпения, то ли боли Сергей.
- Депеша-то больно важная, - оправдывался Архип, - сказали, непременно в руки вам передать.
Наконец, из складок шали он выудил скомканный бумажный клочок и протянул его Сергею. Пробежав глазами послание, тот встал и, на ходу застёгивая мундир, бросил камердинеру:
- Я сейчас уйду. До утра не жди. Ежели кто меня спрашивать будет, скажи, что не знаешь. Анне же скажи, что я в казармах, пусть не тревожится и бережёт себя и сына, утром буду дома. Слышишь?
- Ах, батюшка! Да куда ж опять-то? Ведь вечер поздний! – заохал Архип, стряхивая растаявший снег с шинели Серея. - Уж который день дома не ночуете, Анна Александровна вся извелась, вас ожидаючи!
Сергей отмахнулся от него и вышел из квартиры.
***
Поздний ноябрьский вечер был уже по-зимнему холоден. Зима в этом году обещала быть лютой. Раскачивающийся от ветра фонарь тускло освещал двор, отбрасывая на угол дома скудный луч света. У Петрушевского вдруг возникло ощущение déjà vu**** – он видел когда-то такой же тусклый свет от фонаря, а в нём – кружащиеся искры снежинок. Потом вспомнил, такое действительно было в ту ночь, когда у Анны произошёл выкидыш, и он поспешил в аптеку, чтобы купить прописанные доктором капли. Тогда ему было очень плохо, боль от потери нерождённого первенца разрывала сердце. Сейчас боли не было, только тревога, безотчётная, томящая, словно надоедливый комар в ночи, точившая его изнутри, смущавшая душу.
Сергей постоял несколько мгновений, вдыхая морозный воздух. На искрящемся свежем снегу у фонарного столба лежала собака. Её грязно-рыжая шерсть с тёмными пятнами намокла от снега. Почувствовав приближение человека, собака приподняла голову и скользнула по нему равнодушным взглядом блестящих чёрных глаз. Потом, видимо, решив, что прохожий не достоин её внимания, она опустила морду на вытянутые лапы и спокойно закрыла глаза.
Сергей остановил извозчика и велел ехать к дому Прокофьева – директора Российско-американской компании***** – к дому, в котором жил Рылеев.
Двери открыл Александр Бестужев. *****
- Ну, наконец-то, Сергей Владимирович, - тихо проговорил он, - уже все собрались.
- Прошу извинить меня, господа! – входя в небольшую гостиную, сказал Петрушевский.
Здесь действительно собрались почти все члены общества, бывшие в это время в столице.
- Какие новости, Сергей Владимирович? – спросил Рылеев, сидевший в мягком кресле у пылающего камина и укутанный большим шерстяным пледом. На его бледном лице читались нетерпение и тревога. Кондратий Фёдорович страдал от простуды, и было заметно, что его лихорадит.
- Я бы сказал, дела странные, - ответил Петрушевский, - полки присягнули один за другим, хотя следовало бы начать с правительства.
- Великий князь поторопился, - отозвался Николай Бестужев и спокойно затянулся трубкой.
- Не Великий князь, а граф Милорадович, - возразил ему полковник Трубецкой.*****
Он был сильно озабочен, его высокий лоб пересекала глубокая морщина, и он с беспокойством поглядывал на присутствующих.
- У меня есть сведения, что именно граф настоял на этом, - объяснил он. - На Совете он проявил упорство, коему можно позавидовать, - Трубецкой невесело усмехнулся, - Михаил Андреевич посчитал, что коль отречение Константина и завещание покойного государя неизвестны в народе, Николай Павлович царствовать не может.
