— Мои дедушка и бабушка.
Филос и Виталио стоят позади них. Амара рада, что Филос не видит ее лица и выражение поддельного умиления, которое она напускает на себя при встрече с Теренцием.
— Как мило, что ты привел меня сюда! — восклицает она. — Надеюсь, они бы не возражали против моего визита.
— Дедушка был бы от тебя в восторге, — отвечает Руфус, ведя ее к скамье под сенью склепа. Виталио оставляет корзинку подле Амары, после чего они оба с Филосом уходят, чтобы ждать их снаружи, на жаре.
— Он был яркий человек. — Руфус наклоняется через Амару, чтобы достать из корзины маленькую бутылку вина.
— Это мы предложим ему, прежде чем уйти, — говорит он, устанавливает бутылку на каменном полу и жестом просит передать ему корзину. Амара повинуется. Внутри доверху хлеба, оливок и даже сушеного инжира, завернутого в ткань. Примерно то же самое она вместе с родителями взяла бы к более скромным могилам своих предков.
Амара сейчас в таком напряжении, что не может есть. Филос стоит к ней спиной, лицом к дороге, и его кожа наверняка горит под палящим солнцем.
— Должно быть, ты очень любишь своих дедушку и бабушку, — говорит она Руфусу. — Я удостоилась такой чести.
— Завтра я приду сюда со своей родней, — отвечает он, смакуя оливки. — Но мне внезапно захотелось, чтобы ты тоже их увидела.
— Спасибо, — говорит Амара, которую, вопреки всему, трогает это проявление привязанности.
— Именно благодаря деду наша семья вошла в политику, — продолжает Руфус, окидывая взглядом поблескивающие стены и выплюнув в руку косточку. На стенах склепа изображены символы богатства: груды столового серебра и драгоценностей на воображаемых полках.
— Он был дуумвиром
[11] одно время. В народе до сих пор поговаривают о делах, которые он проворачивал. — Руфус тянется за бокалом с разбавленным вином и предлагает его сначала Амаре. Она делает небольшой глоток. — С ним бывало непросто, но у него были благие намерения. Он рассказывал восхитительнейшие истории. Мальчиком я всегда любил его слушать: как он описывал падение Икара с небес! Пока я слушал, мне казалось, будто у меня самого выросли крылья. И он обожал театр. Отец почти не интересовался этим искусством, а дедушка часто брал меня на представления.
Филос стоит рядом с Виталио, абсолютно неподвижно. Амара знает, что он слышит каждое слово.
— А твоя бабушка? — спрашивает она, надеясь отвлечь Руфуса от воспоминаний о Теренции.
— О, это была важная женщина, — говорит Руфус. — Из куда более древнего рода. Я подозреваю, что, будь иначе, дедушка бы к ней и не прислушивался. С возрастом он стал слегка… эксцентричным. Тогда мне было немного жаль рабов, которым довелось прислуживать ему. Один раз он был в саду и начал бить какого-то бедного мальчика по голове сандалией, тогда бабушка с криком выбежала к нему — и он перестал. Я подумал, что ее возмутило наказание, но на самом деле она расстроилась из-за сандалии. Так что мальчика побили дважды: сначала сандалией, а затем кнутом.
Руфус невесело улыбается, предлагая Амаре вместе с ним посмеяться над выходками старших родственников.
— Старое поколение. — Он пожимает плечами. — Они все немного жестокие.
Амара с такой силой сжимает хлеб, что он начинает крошиться между ее пальцами. Она помнит, каково это было, когда Феликс бил ее или Трасо. Ярость от того, что не можешь ударить в ответ, не можешь защитить тело, которое тебе даже не принадлежит. Должно быть, так Теренций бил Филоса.
Может быть, Филос был тем мальчиком в саду, с сандалией.
Он по-прежнему стоит рядом с Виталио, оба совершенно неподвижно застыли на пороге склепа.
— Птичка, с тобой все в порядке? — спрашивает Руфус. — У тебя грустный вид.
И в этот миг Филос пошевелился. Амара видит, как он едва заметно переминается с ноги на ногу, словно сопротивляясь искушению повернуться.
— О! — восклицает она, быстро придумывая правдоподобную ложь. — Я просто вспоминала своего дедушку. Мне так грустно, что ты никогда не познакомишься ни с кем из моих родных.
— Милая девочка, — говорит Руфус, целуя ее в лоб. — Может, расскажешь мне о нем?
Амара медлит. Своих бабушек и дедушек она никогда не знала. Ее мать происходила из намного более бедной семьи, чем отец, так что с родственниками по ее линии намеренно не общались, а родители отца умерли задолго до того, как она смогла их запомнить.
— Мой дедушка был врачом, как и мой отец, — начинает она вполне правдиво. — Ему нравилось, когда я ему читала. Он заставлял меня наизусть учить названия разных трав и их свойства. Мне кажется, нет такого растения, о котором бы он не знал. В конце концов, его собственный отец был аптекарем. Это был самый добрый на свете человек, — добавила она, проникаясь нежностью к этому воображаемому предку, который фактически был несколько измененной версией ее отца.
— Каким умным ребенком, должно быть, ты была, — говорит Руфус. — Я так и представляю тебя, такая серьезная прелестная малышка, с кудряшками и большими глазами. Боюсь, я в своем обучении не мог похвастаться столь быстрыми успехами. Мои чтения поэзии уж точно не доставляли дедушке удовольствия. Хотя для этих целей у него всегда был под рукой любимый мальчик-раб. Еще одно расстройство для бедной бабушки. — Руфус поглаживает локон Амары, упавший ей на спину. — Но именно поэтому я уверен, что ты бы ему понравилась. Он всегда высоко ценил романтическую любовь. «Почему бы не удовлетворять свои желания, — часто говорил он. — После смерти будет достаточно времени, чтобы их отринуть».
Амара не смеет взглянуть туда, где сейчас стоит Филос. Она берет руку Руфуса и прижимает ее к своей щеке; она не в состоянии поддерживать беседу, но маскирует это под видом нежности. У них над головами, в своих альковах, Теренций и его жена смотрят перед собой невидящими, нарисованными глазами.
Амара уверена, что этим вечером Филос к ней не придет, что после пережитого унижения он ее ненавидит. У нее перед глазами стоит картина, как он идет по улице и ей стыдно за его бедность, и чувство вины душит ее. А когда он наконец проскальзывает в дверь, стыд с новой силой захлестывает Амару.
— Я и не представляла, что Руфус поведет меня туда, — произносит она, когда он садится рядом с ней. — Мне очень жаль, что я не остановила его; мне жаль, что он говорил такие вещи, хотела бы я…
Филос прижимает палец к ее губам:
— Ты не возражаешь, если мы не будем это обсуждать?
— Нет, — отвечает она. — Не возражаю.
Они ложатся рядышком на кровать. Филос не пытается раздеть ее, как он делал раньше. По нему никак нельзя сказать, что он в настроении. Амара придвигается поближе к нему, прекрасно понимая, как ей самой неприятно, когда ее утешают, что в такие моменты она чувствует себя только ничтожнее.
