– Боже милостивый! Ах, Кранц, как справедливо было твое предчувствие! – И Филипп разразился громким рыданьем, пряча лицо в коленях.
Больше часа просидел он на этом самом месте, оплакивая страшную гибель своего друга.
Тем временем стали спускаться тени ночи, и тихий, подавленный рев просыпающихся свирепых обитателей джунглей заставил Филиппа вспомнить о подстерегающей его здесь опасности. Он вдруг вспомнил Амину и, проворно связав в узел платье Кранца и рассыпанные дублоны, с великим усилием оттолкнул пероку от берега и поспешил поднять парус и выйти в море. На душе у него было тяжело, тоскливо, но надо было продолжать свой путь.
Семь дней спустя Филипп прибыл, наконец, в Пуло-Пенанг, где застал судно, отправляющееся в Гоа. Это был бриг под португальским флагом; но на нем было всего только двое португальцев, весь же остальной экипаж состоял сплошь из туземцев. Выдав себя за англичанина, находящегося на португальской службе и потерпевшего крушение, он был принят на бриг и несколько дней спустя пустился в путь.
Через шесть недель бриг бросил якорь в рейде Гоа, а на другой день они вошли в устье реки. Капитан указал Филиппу, где он может остановиться на первое время. Последовав его совету, Филипп тотчас же стал расспрашивать об Амине, справляясь о ней как о молодой женщине, прибывшей сюда несколько месяцев тому назад, но никаких сведений о ней ему не удалось получить.
– Синьор, завтра здесь происходит громадное торжество аутодафе, и потому вы теперь ничего не узнаете, а после я сам помогу вам в ваших поисках.
Филипп отправился бродить по городу, купил себе европейское платье, взамен своего восточного, сбрил бороду и остриг волосы и все время глядел по сторонам, надеясь случайно увидеть где-нибудь в окне свою Амину. На повороте одной из улиц ему показалось, что он встретил патера Матиаса; он поспешил подойти к нему; но монах низко опустил на лицо свой капюшон и, когда Филипп назвал его по имени, быстро прошел мимо, не откликнувшись.
«Вероятно, ошибся, – подумал Филипп, – но я был почти уверен, что это он!»
Но Филипп не ошибся: это был действительно патер Матиас, который поспешил укрыться от него, не желая быть узнанным.
Уже почти стемнело, когда Филипп вернулся в свою гостиницу. Здесь собралось очень много народа, так как население всех окрестностей стекалось в Гоа, чтобы присутствовать на великом торжестве веры, предстоящем аутодафе.
«Я также увижу эту грандиозную процессию, – решил Филипп, ложась в постель, – это хоть сколько-нибудь отвлечет мои мысли, а знает один Бог, как горестны эти мои мысли в последнее время. Ах, Амина, если бы ты была подле меня, ты сумела бы меня успокоить и утешить! Да сохранят тебя ангелы Божии!»
Глава XL
Хотя на следующий день должна была окончиться краткая жизнь Амины со всеми ее горестями и радостями, мучениями и надеждами, тревогами и ожиданиями, тем не менее она крепко спала всю ночь и только тогда проснулась, когда ее разбудил старший тюремщик, вошедший в ее камеру со свечой в руке. Амина вскочила и удивленно взглянула на него: она только что видела во сне своего мужа, была радостна и счастлива, – и вдруг перед ней страшная действительность. Тюремщик принес ей черную одежду с белыми нашивками, род монашеского одеяния, и потребовал, чтобы она облачилась в нее. Он зажег у ней лампу и затем оставил ее одну. Амина оделась и снова легла на постель в надежде продолжить свой сон, но это ей не удалось. Через два часа снова явился тюремщик и пригласил ее следовать за собой. Одно из ужаснейших правил и обычаев инквизиции – то, что обвиняемые, признают они свою вину или не признают, по прочтении им обвинительного акта отводятся обратно в свою тюрьму и остаются в полнейшем неведении ожидающей их участи, а когда их вновь призывают в утро казни, они также не знают, что их ожидает.
В этот день все содержавшиеся в тюрьмах инквизиции вводятся своими тюремщиками в большую мрачную залу, где они застают своих собратьев по тюрьмам.
На этот раз в большой полутемной зале собралось до двухсот человек, выстроившихся вдоль стены, все одетые, как один, в черную саржу с белыми нашивками. У всех были до того застывшие, испуганные лица, что если бы не движения их глаз, следивших за тюремщиками, когда те проходили взад и вперед мимо них, можно было принять их за каменные изваяния: до того они были неподвижны и как бы застыли в своих позах. Все они испытывали муку томительной неизвестности, которая хуже и мучительнее самой смерти.
Спустя некоторое время каждому из них вложили в руку по большой восковой свече длиною около пяти футов, после чего одним приказали надеть поверх своих черных одежд санбенитосы, другим – самариасы. Те, кого облачили в эти одеяния с изображенными на них языками пламени, считали себя погибшими. Надо было видеть, с какой невыразимой душевной мукой смотрели глаза всех этих несчастных, когда служители внесли в зал эти тяжелые мрачные одежды одну за другой, как на лбу у них выступали тяжелые капли пота, когда они с мучительной тревогой ждали, кому из них подадут эту роковую одежду.
Между тем собравшиеся здесь люди были не те, которые были обречены на смерть. Тем из них, на которых были надеты санбенитосы, предстояло участвовать в процессии и быть подвергнутыми лишь легким наказаниям; те же, которые получали самариас, являлись осужденными на смерть, но помилованными инквизицией за чистосердечное признание и покаяние в содеянном преступлении. Пламенные языки, изображенные на их одеждах, были, так сказать, отложены, отменены для них и означали, что они не будут преданы пламени. Но несчастные не знали этого и испытывали все муки обреченных на смерть, и все ужасы смерти на костре отражались на их измученных лицах.
Другой подобный же зал был отведен для обвиняемых женщин; они подвергались всем тем мучительным обрядам и церемониям, как и мужчины, и переживали те же страшные моменты, как и последние.
Кроме этих двух больших зал была еще и третья, меньших размеров, предназначавшаяся для тех, кто был обречен на смерть на костре. В эту последнюю залу ввели и Амину; кроме нее здесь было еще семь человек, одетых точно так же, как и она; только двое из них были европейцы, остальные были негры-невольники. Подле каждого из них стоял его духовник, и несчастный с сосредоточенным видом слушал его поучения или делал вид, что слушает их. К Амине тоже подошел монах, но она движением руки отстранила его от себя. Он с недоумением взглянул на нас, затем плюнул на пол и кинул ей проклятие. В этот момент в залу вошел старший из тюремщиков с одеяниями для осужденных. Это были те же самариас, но с некоторым отличием от тех, о которых мы говорили раньше; отличие заключалось в том, что изображенные на них языки пламени были представлены восходящими снизу вверх, тогда как у первых, наоборот, сверху вниз. Это были просторные серые балахоны; на подоле и спереди, и сзади было изображение лица и головы осужденного, лежащей на горящем костре, окруженное пляшущими и кривляющимися демонами и языками пламени, а под этим изображением была надпись, гласившая о преступлениях осужденного, за которое данный человек должен был принять наказание. Кроме этих страшных серых балахонов, от одного вида которых становилось жутко на душе, на осужденных надели островерхие колпаки с изображенными на них пламенными языками и вложили им в руки восковые свечи.
