Не помня себя от страха, старик пронзительно крикнул, как заяц, схваченный гончими. Филипп был всего в нескольких шагах от него, он протянул даже руку, чтобы схватить его, как вдруг старик рухнул как подкошенный прямо под ноги молодому человеку, который в силу инерции не смог удержаться, и перескочил через него, пробежал еще несколько шагов вперед, спотыкаясь и стараясь вернуть себе утерянное равновесие, но не мог и, запнувшись за камень, покатился на землю, перевернувшись раз, другой. Это обстоятельство спасло маленького доктора; тот успел вскочить на ноги, и, прежде чем Филипп успел подняться на ноги и догнать его, он уже вскочил в дом и засунул двери тяжелыми железными болтами и засовами изнутри.
Но Филипп решил во что бы то ни стало вернуть себе свою фамильную святыню и, добежав до дверей жилища врача, стал искать глазами средства ворваться в него и в стенах дома расправиться с маленьким негодяем.
Однако, ввиду того что жилище доктора стояло одиноко, им были приняты все меры предосторожности, чтобы оградить его от возможного вторжения воров и грабителей. Все окна нижнего этажа были плотно заперты железными ставнями и укреплены крепкими засовами, а окна верхнего этажа были расположены слишком высоко, чтобы до них можно было добраться снаружи.
Здесь мы должны сказать, что, хотя мингер Путс пользовался общей известностью как весьма искусный врач, имевший обширную практику, с другой стороны, он был всем известен как человек черствый, бессердечный и неприветливый, и никто никогда не переступал порога его дома, да никто и не имел к тому ни малейшего желания. Он стоял так же одиноко среди своих сограждан, как и его жилище за чертою города. Его видели только у постели больных и умирающих, и даже люди, пользовавшиеся его услугами, не знали, как он живет и из чего состоит его помещение. Когда он впервые поселился в этой местности, то на стук в его дверь нередко отвечала старая дряхлая женщина, но ее схоронили несколько времени тому назад, и с тех пор дверь приотворял посетителям сам мингер Путс, когда он был дома, или же, если его не было, дверь так и оставалась запертой, сколько бы в нее ни стучали. На этом основании полагали, что старик живет совершенно один, будучи слишком скаредным, чтобы держать прислугу. То же самое думал и Филипп, и как только он немного отдышался, то стал сейчас же измышлять средство, как бы добыть похищенное сокровище, да еще, кроме того, порядком отомстить старому негодяю.
Но дверь была тяжелая, массивная, и взломать ее не представлялось никакой возможности. С минуту Филипп размышлял, и по мере того, как он обсуждал положение, гнев его спадал, и он решил, что достаточно будет вернуть себе реликвию, не прибегая к насилию, и потому, не предпринимая никаких враждебных действий, он крикнул достаточно громко, чтобы быть услышанным:
– Мингер Путс, я знаю, что вы меня слышите! Отдайте мне то, что вы взяли у меня, и я не сделаю вам никакого зла! Если же вы не отдадите добровольно, то пеняйте на себя за последствия. Предупреждаю вас, что я не сойду с этого места прежде, чем вы не поплатитесь жизнью за ваш поступок!
Действительно, Путс слышал каждое слово Филиппа, но теперь этот жалкий человек успел уже оправиться от своего испуга и, чувствуя себя в безопасности за крепкими стенами и запорами, никак не мог решиться вернуть реликвию без борьбы. Ввиду этого доктор ничего не отвечал, рассчитывая, что терпение Филиппа истощится и тогда путем известного соглашения, например, уступкой Филиппу взамен святыни несколько гильдеров, ему удастся удержать в своих руках реликвию, которую он надеялся продать за весьма высокую цену.
Молодой человек, видя, что не получает никакого ответа, прибегнул сначала к крепким ругательствам и довольно убедительным увещаниям, затем решился принять меры, сами по себе весьма не похвальные, но действительные. Неподалеку от дома находился свал сухого валежника, а у стены дома была сложена маленькая поленница дров, припасенных для отопления дома. Этими материалами и вздумал воспользоваться Вандердеккен с целью поджога – и тем если не вернуть себе своей святыни, то по крайней мере дать полное удовлетворение своему чувству мести.
Притащив несколько охапок хвороста, он навалил их перед дверью дома, а на него наложил несколько полен и старого строительного хлама, валявшегося поблизости, так что завалил им всю дверь доверху. Затем он высек огонь с помощью трута и огнива, которые каждый голландец всегда имеет при себе.
Спустя несколько минут костер запылал. Дым целыми столбами стал подыматься под крышу, тогда как внизу свирепствовало пламя. Самая дверь загорелась, и пламя жадно лизало ее со всех сторон, а Филипп шумно радовался успеху своей затеи.
– Ну, негодный святотатец, надругавшийся над покойницей, ограбивший мертвую, жалкий, подлый вор, теперь ты испытаешь на себе мое мщение! – кричал Филипп. – Если ты не выйдешь, то погибнешь в огне; если же попытаешься выбежать, то умрешь от моей руки! Слышишь, негодяй?!
Едва только он успел выкликнуть эти последние слова, как окно верхнего этажа, наиболее отдаленное от горящей входной двери, распахнулось.
– Ага, теперь ты начнешь молить и просить о пощаде; но нет!..
Вдруг Филипп прервал свою речь, пораженный тем, что он увидел в окне и что он принял за видение: вместо безобразного маленького старикашки он увидел чудной красоты юное существо, девушку лет шестнадцати или семнадцати, ангельской красоты, с выражением невозмутимого спокойствия и полного решимости самообладания среди грозящей опасности. Ее длинные черные волосы красиво обрамляли изящной формы головку; большие, очень темные глаза светились мягким, добрым выражением; высокий, белый лоб, прекрасно закругленный подбородок, украшенный кокетливой ямочкой, и яркие, красивого рисунка губы при тонком и прямом небольшом носике с нервными подвижными ноздрями делали из нее редкую красавицу, прелестнее которой трудно было даже вообразить.
Среди проносившегося мимо окна густого дыма и языков пламени, временами взлетавших до второго этажа, это прелестное видение, невозмутимо спокойное, напоминало художественное изображение какой-нибудь святой мученицы на костре.
– Чего ты хочешь здесь, буйный, неукротимый юноша? За что обрек ты на смерть обитателей этого мирного дома? – спросила девушка сдержанным, спокойным тоном.
Некоторое время Филипп молча смотрел на нее, не будучи в силах ничего ответить; затем вдруг понял, что в своей слепой мести он готов был принести в жертву эту красоту, и, забыв обо всем, кроме грозившей девушке опасности, принялся растаскивать горючий материал воздвигнутого им костра, пока от него не осталось ни одного прута, кроме горящей и тлеющей входной двери дома. Но и эту последнюю он поспешил затушить комьями сырой земли. Во все время этой деятельной работы Филиппа девушка молча наблюдала за ним.
– Теперь опасность миновала! – сказал Филипп. – Да простит мне Бог, что я, сам того не зная, покусился на столь драгоценную жизнь. Я хотел отомстить одному лишь мингеру Путсу!
– А какой повод мог этот человек подать вам для столь ужасного мщения? – спросила девушка все так же спокойно.
– Какой повод, спрашиваете вы! Повод такой, что, придя в мой дом, он святотатственно ограбил покойницу, сняв с тела моей усопшей матери священную реликвию громадной ценности.
