– Поехать со мной? На гибель и смерть? Нет, Амина!
– Хотя бы и на гибель и смерть! Что из того? Ведь смерть не что иное, как освобождение; я не боюсь смерти, Филипп! Я боюсь только одного – потерять тебя. Кроме того, разве твоя жизнь не в руках Всевышнего? Почему же ты с такой уверенностью говоришь о смерти? Ты мне давал понять, что ты предназначен судьбой для выполнения какой-то трудной, таинственной миссии. А если так, то судьба должна сохранить тебя, уберечь от смерти до того момента, когда твоя задача будет исполнена, и цель, для которой ты предназначен быть орудием, не будет достигнута. Я хотела бы знать твою тайну, Филипп, не потому, что во мне говорит любопытство, а потому, что женский ум часто бывает находчив и проницателен и может быть тебе полезен. А если даже и не так, то разве не отрадно, не приятно и не утешительно делить свое горе, заботы и тревоги, равно как и радость, с существом, которое ты любишь, как говоришь, больше всего на свете?!
– Амина, дорогая моя Амина, неужели ты не видишь, что именно любовь моя к тебе, моя горячая любовь, заставляет меня колебаться? Видит Бог, как был бы я счастлив, если бы соединился с тобой теперь же! Но я, право, не знаю, что мне делать и что сказать тебе. Я не мог бы утаить от тебя моей тайны, если бы ты была моей женой, но, с другой стороны, не могу жениться на тебе прежде, чем ты не узнаешь этой тайны. Так пусть же я поставлю все на карту и пусть теперь же решится моя судьба! Ты узнаешь все и увидишь, какое я обреченное на несчастье существо помимо всякой вины с моей стороны, и тогда сама решишь, чему быть. Помни только, что клятва моя была услышана небом, и ничто не должно принудить меня изменить ей! Не забывай этого и выслушай мою исповедь, и тогда, если после всего, что ты узнаешь, ты еще захочешь стать женой человека, у которого нет никаких светлых надежд в жизни и судьба которого так жестока и так печальна, тогда пусть будет так, как ты того желаешь! Пусть выпадет на мою долю хоть короткое, но все же громадное счастье, которого я еще ничем не заслужил.
– Ну, скорее говори мне все! – воскликнула Амина, сгорая нетерпением.
Тогда Филипп рассказал ей подробно все то, что уже известно нашим читателям. Амина молча и сосредоточенно слушала его; ни малейшего изменения не было заметно на ее лице во все время исповеди Филиппа; в заключение юноша повторил при ней свою клятву и затем сказал:
– Ну, теперь ты все знаешь!
– Страшная это история, Филипп! – задумчиво произнесла Амина. – Я выслушала тебя; теперь ты выслушай меня, но прежде дай мне эту реликвию, я хочу иметь ее перед глазами; мне хочется взглянуть на нее, чтобы убедиться, возможно ли, чтобы эта маленькая вещица обладала такою силой. Странно, ты мне прости, Филипп, мои сомнения, ты знаешь, я еще не вполне утвердилась в новой вере, в которой ты и добрый патер наставляли меня. Я, конечно, не говорю, что этого не может быть, но все же мне еще позволительно сомневаться. Но допустим, что все это правда! Тогда даже помимо данной тобой клятвы это был бы твой долг помочь твоему отцу; и ты не думай так низко обо мне, будто я способна отклонить тебя от того, что хорошо и справедливо, от того, чего требует от тебя твой сыновний долг. Нет, Филипп, я первая говорю тебе: ищи своего отца и, если можешь, если это тебе дано, облегчи его участь. Я знаю, что это не сразу удастся тебе, но уверена, что если ты избран для этой цели, то и в беде, и в нужде, и в опасности судьба пощадит тебя и сохранит до тех пор, пока ты не исполнишь своего предназначения. И ты будешь возвращаться не раз и каждый раз будешь находить утешение и поддержку, и ласку, и любовь твоей жены Амины, а когда Богу будет угодно призвать тебя к себе, то память о тебе, если жена твоя переживет тебя, будет ей так же дорога и священна, как ты сам. Филипп, ты предоставил мне решить, так вот я говорю тебе: возьми меня, я – твоя!
И она протянула к нему обе руки, а Филипп прижал ее к своей груди и в тот же вечер просил у старика доктора руки его дочери. Мингер Путс, как только Филипп раскрыл перед ним свой железный ларец, тотчас же дал свое согласие на этот брак. Патер Сейсен зашел на другой день и получил желанный ответ, а спустя три дня колокола его маленькой приходной церкви весело звонили, оповещая о бракосочетании Амины Путс с Филиппом Вандердеккеном.
Глава VII
Лишь совсем поздней осенью Филипп Вандердеккен был пробужден от своего блаженного сна наяву извещением капитана того судна, на котором он намеревался отплыть. Странно сказать, но с самого первого дня его свадьбы с Аминой Филипп ни разу не возвращался к тяжелым мыслям о предстоящей ему судьбе; иногда являлось мимолетное напоминание о будущем, но он тотчас же отгонял его и забывал о нем. Хотя время летело быстро и проходили дни за днями и месяцы за месяцами, но Филипп забывал о своей клятве в объятиях своей красавицы жены, а та избегала всякого напоминания о том, что могло омрачить хоть на мгновение ее возлюбленного супруга.
В одно прекрасное октябрьское утро кто-то постучал молотком в дверь домика Филиппа Вандердеккена. Так как это означало приход кого-нибудь из посторонних, Амина поспешила выйти на стук.
– Я желал бы говорить с мистером Филиппом Вандердеккеном! – проговорил незнакомец таинственным шепотом.
Это был маленький тощий человечек в одежде голландского матроса того времени.
Черты его лица были мелки и остры, а самое лицо мертвенно-бледно, губы бесцветны; волосы наполовину рыжие, наполовину седые. Бороды у него почти не было, и по виду трудно было определить его возраст. Это мог быть и преждевременно стареющий болезненный молодой человек, одряхлевший и опустившийся, и старик, крепкий и бодрый, но тощий до последней степени. Но самою выдающеюся особенностью этого человека, которая сразу привлекла внимание Амины, был глаз этого человека; у него был всего только один глаз; правое веко было опущено и совершенно закрыто, а самый глаз, очевидно, вытек; но зато левый, единственный уцелевший глаз был до того велик, что пропорционально его лицу и самой голове его казался громадным, чрезвычайно выпуклым, светлым и водянистым, и смотреть на этот глаз было как-то особенно неприятно, тем более что глаз этот не был оттенен ресницами ни на нижнем, ни на верхнем веке. И так поразителен, так необычаен был этот глаз, что, когда вы смотрели на этого человека, вы не видели ничего, кроме этого глаза. Можно было сказать, что это не «человек с одним глазом», а скорее «один глаз с человеком». Все его тщедушное тело представлялось как бы башней для маяка – для его громадного глаза. Между тем, если присмотреться повнимательнее, вы заметили бы, что этот человек, хотя и тщедушный и миниатюрный, был, в сущности, хорошо и красиво сложен, что его руки не походили на руки простых матросов ни по форме, ни по цвету кожи, что его черты, хотя и мелкие и заостренные, были правильны и что во всей манере этого маленького человечка было что-то надменное, какое-то сознание собственного превосходства, что-то неуловимое, внушающее чувство, похожее на суеверный страх.
С минуту темные глаза Амины остановились на этом страшном посетителе, причем она ощутила лихорадочную дрожь, и самое сердце ее как будто вдруг охолодело, но, несмотря на это, она попросила его войти в дом.
