Я уверен, что Агеда живет теперь не на улице Орталеса, а где-то недалеко – или не очень далеко – от моего района, раз может пешком дойти до парка Эвы Дуарте. Короче, надо вести себя осторожно, очень осторожно.
Так или иначе, но сегодня, вернувшись из школы, я рискнул, как и прежде, пойти с Пепой в парк, но позаботился о мерах предосторожности. Во-первых, решил не пользоваться главным входом. Поэтому спустился по улице Флорестана Агилара до улицы Доктора Гомеса Ульи, обогнул спортивные площадки и, не доходя до заправки, вошел в парк через довольно неприметную калитку.
Потом, поминутно оглядываясь по сторонам, поспешил к привычному месту наших прогулок. И что же я увидел, обойдя фонтан? Матерь божья! Толстого черного пса, которого зовут так же, как меня. А хозяйка? Не знаю, и знать не хочу, и не стал проверять, здесь она или нет. Я тотчас повернул назад, изо всех сил натягивая поводок, потому что Пепа уже учуяла запах своего дружка и не желала меня слушаться. Она приветливо помахивала хвостом, чтобы тот ее заметил. Хорошо еще, что не вздумала предательски затявкать.
2.
Прежде чем вставить ключ в замок квартиры на улице Орталеса, Агеда сделала знак, чтобы я вел себя потише. Ее больная и совсем слабая мать, которую я так ни разу толком и не видел, часы напролет дремала перед телевизором и никогда не выходила из дому. Агеда провела меня прямиком в свою комнату, где считай что спрятала, пока сама отправилась проверить, в порядке ли мать и не нужно ли ей чего.
Комната, в которой из мебели были лишь кровать, старый шкаф и стол у окна, заставляла вспомнить дешевый пансион и была холодной как из-за отсутствия каких-то персональных черт, так и из-за отсутствия отопления. На одной стене имелся выцветший постер с горным пейзажем, на другой, над изголовьем кровати, – открытка со Святым Сердцем Иисусовым в рамке под стеклом. С потолка свисала люстра с пятью рожками и лампочками в виде свечей. Промежуток между стеной и шкафом занимала старинная швейная машинка в тумбе с ящиками и широкой ножной педалью – такая же была у мамы в пору моего детства. Когда-то эта комната служила супружеской спальней. Агеда перебралась сюда несколько лет назад после смерти отца и все оставила в прежнем виде. Здесь пахло – не знаю, как точнее определить этот запах, – лекарствами, овощным супом, перезрелыми фруктами. Короче, трудно вообразить обстановку, менее располагающую к любовной встрече, хотя меня в тот момент устроило бы любое место.
Агеда все никак не возвращалась. Я уже успел раздеться и дрожал от холода. Приоткрыл дверь. Где-то работал телевизор. Обозлившись, я снова оделся. Мы пришли к Агеде специально, чтобы лечь в койку. Именно так. Мы обсуждали это у выхода из театра «Латина» после какого-то юмористического представления. Получить ее согласие стоило большого труда – не потому, что Агеда была невинной или стыдливой, нет, с самого начала она была готова доставить мне удовольствие. Проблема заключалась в другом: она отвергала то, чего хотелось мне, то есть способ, с начала времен определенный природой для совокупления млекопитающих.
В конце концов Агеде пришлось решать: или она согласится переспать со мной, или я буду думать, стоит ли продолжать наши отношения. Разговоры эти начались несколько недель назад, и тянуть дольше не имело смысла. Две попытки у нас с ней провалились, и теперь Агеда согласилась без всякого энтузиазма на новую – уже у нее дома, а я обещал, как и в предыдущих случаях, вести себя мягко, нежно, терпеливо, с пониманием и воспользоваться презервативом. Обещал выполнить любое ее желание.
Пока мы ехали в метро, с лиц наших стерлись последние остатки смеха, которым мы зарядились в театре. Мы шагали по улице Орталеса молча, взявшись за руки, но каждый раздумывал о чем-то своем, и впечатление было такое, будто она шла на заклание, а я был ее палачом.
Объяснялось это тем, что всякий раз, когда я пытался в нее войти, Агеда испытывала сильную боль, что превращало сексуальный акт в муку. «А если мы будем делать это совсем медленно?» Ничего не помогало. Как объяснил ей гинеколог, некий врожденный дефект, который можно было исправить только хирургическим путем, становился причиной острой боли. Агеда не отказывалась от операции, однако откладывала ее – отчасти боясь скальпеля, но в первую очередь из-за мыслей о том, что в случае каких-то осложнений мать останется одна.
– Мне очень жаль, что со мной все так происходит, и я знаю, что потеряю тебя.
Когда мы голыми оказывались в постели, страх перед неизбежной болью ввергал Агеду в ужас, и она испытывала настоящий стресс. В первый раз моя подруга заорала диким голосом, а так как заранее ни о чем меня не предупредила, я решил (и это не шутка), что совершаю какое-то преступление, а она отчаянно защищается.
Естественно, что при таких обстоятельствах ни о каком удовольствии для нее речь не шла. Мы испробовали одну позу, потом другую. Ничего не помогало. И в итоге Агеда со слезами на глазах стала просить у меня прощения. Я обнимал ее, старался утешить добрыми словами, ласками, делал ей массаж, с большим трудом скрывая разочарование, а она, немного успокоившись, довела дело до конца с помощью рук.
3.
Мне пришлось ждать Агеду в ее комнате около двадцати минут. Может, она надеялась, что за это время я остыну? Свое долгое отсутствие она объяснила тем, что кормила ужином мать, которая осталась спать в кресле в гостиной с включенным телевизором. Закрыв дверь, Агеда разделась, стоя у края кровати. Я снова стал раздеваться, стоя с другой стороны. В наших движениях не было и намека на пылкое желание.
Я скинул с себя одежду раньше, чем она. И тут же почувствовал укусы холода по всему телу, поэтому поскорее лег в постель. У меня было время как следует рассмотреть Агеду. Ей был тридцать один год (на три больше, чем мне), тело у нее было здоровым, налитым и все еще вполне привлекательным. А вот белье оказалось чудовищным. Старым, безвкусным, когда-то белым, но теперь поблекшим после многочисленных стирок, и даже ветхим. Лобок покрывали густые черные волосы. Пухлый зад, роскошные бедра, большие бледные груди с сосками, похожими на подрумяненные орешки.
Мне нравилась ее крепкая фигура, которой как будто никогда не касался солнечный луч. В те времена (сейчас уже нет) я отдавал предпочтение упитанным женским телам, пышным формам в рубенсовском духе, богатству плоти, когда есть за что подержаться и можно снова пережить ощущение уютного тепла, которое, как мне воображалось, доступно лишь новорожденным.
Если судить по сложению, Агеда была из тех женщин, что просто созданы для материнства. У меня нет ни малейших сомнений, что она могла бы произвести на свет многочисленное и здоровое потомство, если бы жила в прежние времена, когда у женщин имелось мало способов избежать беременности, и если бы не страдала от узкого влагалища или чего-то подобного, что подпортило ее детородные органы. Кроме того, Агеда была потрясающе мягким человеком и просто не умела сердиться. А я, все еще оставаясь незрелым и похожим на борзого коня, не сумел оценить эти достоинства, которые для сердечных отношений куда более важны или более надежны, чем красивая мордашка.
Она легла рядом со мной – прижавшись ко мне теплым телом и обдав теплым дыханием. Заскрипели матрасные пружины. Накрывшись до подбородка простыней, мы соединили наши губы и языки, переплели ноги и стали друг друга заводить. Когда я уже был готов, Агеда перевернулась на спину и застыла как деревяшка, ожидая, видимо, что с ней случится то же, что и в прошлые разы. Но, несмотря на это, умирая от страха, она позволила мне войти в себя. Какую боль она испытывала, я понял по тому, как она вонзила ногти мне в спину. Я посмотрел на ее лицо и увидел, что она действительно закрыла глаза и сжала зубы, чтобы стерпеть нестерпимое и сдержать рвавшиеся наружу стоны. Я очень старался, чтобы мои толчки были помягче, но, к несчастью, никакие добрые намерения ситуацию не спасли. Агеда вдруг резко повернулась на бок. Я почувствовал, как на мой возбужденный инструмент обрушился холод – словно удар бича. Агеда, всхлипывая, неуклюже попыталась довершить дело руками. Я отодвинулся от нее. А пока одевался, заметил несколько капель крови на простыне, и это взбесило меня до такой степени, что я решил не спрашивать, как она себя чувствует. Ушел я не попрощавшись, и хотя вскоре мы по телефону помирились, для наших отношений этот случай стал жестоким испытанием. Волей судьбы в те же дни я познакомился с женщиной по имени Амалия.
