На улице я поговорил с какими-то незнакомцами. К торговке жареными каштанами, которая стоит на углу улиц Мануэля Бесерры и Рамона де ла Крус, я пристал с совершенно дурацкими рассуждениями по поводу нынешней рождественской иллюминации, пока добрая сеньора в почерневших митенках сыпала мне в пакетик свой товар. Потом я несколько раз останавливал прохожих, спрашивая, как пройти к тому или иному учреждению, которые существовали только в моем воображении. Почему я так себя вел?
Думаю, Хромой, которого можно считать ходячей энциклопедией, растолковал бы мне это, но мы с ним сегодня не виделись, так как он занят подготовкой к путешествию в Мексику.
Я вернулся домой около восьми вечера и тотчас включил радио. И только тут понял, что весь день убегал от тишины. Каникулы только-только начались, а я уже скучаю по школьному шуму и суете. Скучаю по тем глупостям, которые говорят мои коллеги в учительской, и по невыносимому галдежу учеников. Кто бы мог подумать. А ведь я так мечтал, чтобы они поскорее исчезли с моих глаз долой.
Наконец-то я понял, почему буду вести уроки до последнего дня этого учебного года, хотя ничто не мешает мне сидеть дома и отказаться от жалованья, без которого я легко обойдусь, поскольку в банке у меня есть сбережения, и с их помощью можно, ни в чем не нуждаясь, протянуть последние месяцы жизни.
В давящей тишине я пробегаю глазами по строкам, написанным вчера вечером. И вдруг понимаю, что уже успел переменить свое мнение и сегодня думаю совершенно иначе.
23.
Я достаю следующую анонимку из пачки. Она написана с какой-то изуверской грубостью и оскорбительна до последней степени, но именно поэтому в свое время вызвала у меня всего лишь улыбку. Цель записки была столь очевидна, а сочинена она столь неуклюже, что мне было легко никак не связывать ее содержание с собственной персоной. Приведу пример: если человека называют сукиным сыном, то и оскорбитель, и оскорбленный, и возможные свидетели прекрасно знают, что это ругательство может преследовать любую цель, кроме характеристики чьей-то конкретной матери.
Тот квадратик бумаги я все равно решил сохранить, чтобы не нарушать полноты коллекции. Там было написано следующее:
Твоя жена умотала в отпуск со своей любовницей, и пока две эти бабы наслаждаются жизнью, лапают друг дружку и кувыркаются на ковре в гостинице, как течные кошки, ты занимаешься сыном, собакой и домом, убираешься, готовишь, ходишь в магазин, да еще и работаешь. Ты просто мудак. И заслужил то, что с тобой происходит.
24.
Мы уже давно обо всем договорились, но так как я не привык на него полагаться, то несколько раз напоминал по телефону: – Не забудь, что в сочельник мы должны навестить бабушку.
Меня порадовало, что он не стал отнекиваться и не придумывал отмазку, чтобы избежать этой нудной обязанности, но утром я всерьез забеспокоился, когда прошло десять минут сверх назначенного часа, потом пятнадцать, двадцать, а он все не приходил.
Никита уже не ребенок. Ему двадцать пять, и я должен был бы питать к нему больше доверия, хотя бы этим компенсируя то, что так мало ценю его интеллектуальные способности.
Наконец сын явился – неуклюжая походка, опухшая морда и бледная, как всегда, кожа, словно он был болен, страдал от недосыпа и нехватки витаминов. Он не читает книг, не думает о будущей профессии, не занимается спортом. В годы моей юности таким парням могли вправить мозги только в казарме. Но теперь в Испании отменена обязательная военная служба, и часто, как в нашем случае, когда отец, то есть я, не является для сына достойным образцом, уже нет никакой возможности приучить этих оболтусов к дисциплине, порядку, пунктуальности, умению подчиняться, преодолевать трудности, проявлять характер… короче, быть мужчинами. Теперь все они страдают хронической усталостью, апатичны и напичканы сахаром и углеводами. Я ведь работаю с молодежью. И знаю, о чем говорю.
– Ну что, старик, как дела?
Это говорит мой сын.
Он опоздал на двадцать пять минут, но ему и в голову не приходит извиниться или объяснить такую задержку. Ладно, слава богу, что вообще пришел. Сначала он по-дружески бьет меня кулаком в грудь, словно я его приятель, потом заключает в свои крепкие объятия. Про себя я думаю, что, сойдись мы с ним в рукопашной, он без труда одержит верх. От него пахнет чистотой. Значит, недавно принял душ, и я радуюсь при мысли, что именно этим объясняется его опоздание.
Очень гордый собой, сын показывает мне правую руку, от запястья до плеча покрытую татуировками – картинками, ни одна из которых, к счастью, не служит политическим символом. Я его поздравляю. А что еще мне остается? Потом я ему вру:
– Красиво, черт подери!
На самом деле рука выглядит кошмарно. Впечатление такое, будто она покрыта ожогами от какого-то едкого синего вещества. Потом уже притворно строгим тоном я спрашиваю про свастику на спине. Сын с лихорадочным восторгом поворачивается, задирает одежду и сообщает, что месяц назад замаскировал свастику, попросив сделать поверх и вокруг нее другие рисунки. И действительно, свастика исчезла под дурацким цветочным орнаментом. На уровне почек я замечаю две красных точки, но, решив, что это лопнувшие прыщи, ничего не говорю. Никита между тем рассказывает, что мать дала ему денег, чтобы он спрятал свастику на спине, и еще сто евро – в награду, и сказала, явно желая меня подставить, что «отец тоже тебе что-нибудь за это отстегнет». В ответ я одобрительно отзываюсь о поступке матери. А что касается денег, то «мы к этому разговору вернемся позже».
Я предвижу, что в пансионате нас ждет не слишком радостная картина, и обещаю Никите надолго там не задерживаться. Я по-настоящему растрогался, когда увидел, как он обнял бабушку. Не ожидал ничего такого от сына. Я-то считал, что он едет со мной по принуждению, выполняя положенный ритуал, а заодно надеется своим хорошим поведением сделать отца более щедрым. Когда Никита наклонился над бабушкой, до подбородка укрытой одеялом, он стал похож на огромного осьминога, схватившего в щупальца добычу. Мама, разумеется, его не узнала. Ни его, ни меня. Сегодня я нашел ее как никогда вялой, она не смогла даже встать с постели или хотя бы каким-то способом пообщаться с нами. У нее постоянно течет слюна, и ее начали кормить через зонд. Я умилялся, глядя, как Никита, сев с ней рядом, говорит какие-то милые, даже ласковые слова, делится подробностями своей нынешней жизни, хотя бабушка не способна его понять. А я-то боялся, что парень почувствует отвращение и поэтому будет держаться от нее на расстоянии.
Вскоре Никита жестом показал, что пора сматывать удочки. Он поцеловал бабушку в лоб, потом то же самое сделал я, и мы окончательно распрощались с ней уже от двери, притворяясь веселыми и беспечными. Мама ни на миг не отвела взгляда от потолка.
Пока мы шли к стоянке, Никита, который все утро казался мне воплощением доброты и сердечности, вдруг сообразил, что никакого подарка мы бабушке не привезли. Я ответил, желая успокоить его совесть, что в этом не было необходимости, так как она ничего не понимает. Сидя в машине, Никита вдруг заявил:
