У Агеды настолько развито чувство эмпатии, что, возможно, слушая мои смехотворные откровения, она действительно пережила приступ острого сострадания. Я ведь ничем ее не обидел и не собирался отталкивать! Но она и сама могла бы все понять. Мы видимся довольно часто, я всегда готов с ней поговорить, мы общаемся без напряга и даже не без приятности, не переходя, разумеется, границ, которые я и попытался четко обозначить во время сегодняшнего разговора на террасе «Коначе», но так, чтобы не нарушить, к чертям собачьим, эти самые границы. Главный мой аргумент: я уже не способен на отношения, которые можно было бы назвать пылкими и которые в силу этого были бы рассчитаны на взаимные чувства. И дело не в том, что я этого не хочу. К сожалению, из-за всякого рода неприятных событий, с избытком отметивших мою биографию, я утратил способность близко сходиться с людьми. Любовь? Любовь прекрасна в книгах и в кино – или, возможно, в чьей-то чужой жизни. Мне безумно нравится, когда люди влюбляются, – только, пожалуйста, меня к этой категории не притягивайте. Я запретил себе любить. Да, именно запретил. Любовь – это заноза в заднице. Она доводит до стресса и страшно утомляет, это наихудшее изобретение рода человеческого. Сначала любовь приятно щекочет нам нервы, а под конец переламывает нас с тем же звуком, с каким ломают сухую палку. Еще одно любовное приключение поставило бы крест на моей спокойной жизни. Я решил всеми силами держаться от любви подальше в то немногое время, которое еще пробуду здесь – до новой встречи с отцом. Я сказал Агеде, что есть пределы или барьеры, за которыми я привык прятать самую важную часть себя, то есть того большого или маленького человека – скорее маленького, – каким являюсь. Я не желаю ни любить, ни быть любимым по той же причине, по какой отказываюсь от слишком суетной поездки в Нью-Йорк или покупки мотоцикла. Мне нужен покой, я хочу только покоя и больше ничего. И если должен заплатить за него, живя одинокой, пресной, лишенной ярких переживаний и приключений жизнью, то я заплачу – и точка. Этот стимулятор потовых желез, который на обычном языке именуют любовью и который служит еще для того, чтобы соединять людей, а потом портить им жизнь, у меня сегодня вызывает аллергию. Больше того – панику. Любовь атакует тебя вдруг, как раковая опухоль. Заботясь о собственном здоровье, я предпочитаю штиль, сопровождающий человека одинокого, безучастного, который влачит свое существование в дремотном покое хронической усталости. Ничто из того, что происходит вокруг, меня не интересует. Даже сам я себя не интересую. И пока я излагал все это на террасе ресторана «Коначе», словно под парами словесного опьянения, Агеда смотрела на меня изумленно, с каменным лицом. Смотрела молча, хотя обычно говорит без умолку. Я сильно обжегся на истории со своей женитьбой. И поклялся: больше никогда со мной не произойдет ничего даже отдаленно на нее похожего. И эту клятву легко выполнить по той простой причине, что больше никогда меня ни с кем не свяжут романтические узы. Теперь-то мне понятно, каким я был идиотом, потратив столько иллюзий и времени на план создания семьи, который меня опустошил. Это точное слово, как бы мелодраматично оно ни звучало, – «опустошение». А кроме того, отравил мою жизнь чувством вины. И как раз в этот миг у Агеды, сидевшей напротив, из обоих глаз потекли слезы. Я стал извиняться за свою откровенность.
– Нет, нет, что ты, я тебе за нее благодарна.
Вскоре она ушла, простившись со мной тусклым «Пока». На столе остался ее нетронутый травяной чай с пакетиком в стакане.
6.
Кстати, о слезах Агеды (которая в этот день, естественно, не появилась в баре у Альфонсо), они напомнили мне тот единственный раз, когда я видел плачущим своего отца. Я был совсем маленьким и утверждать ничего не могу, хотя кое-какие детали накрепко отпечатались у меня в памяти. Сколько мне было? Лет пять или шесть? Где-то около того. Следуя семейной традиции, мы в выходной день поехали на пикник в Каса-де-Кампо. Пообедали, сидя за нашим столиком, который обычно берем с собой на море; папа с мамой – на складных стульях, мы с Раулито – прямо на земле, на траве. Что мы ели? Чего не помню, того не помню. Скорее всего, что и всегда – картофельную тортилью и куриное филе в панировке. Сейчас это не играет никакой роли. Зато я отчетливо помню следующее: мы, все четверо, ели молча; в памяти у меня не осталось, как от других случаев, звука транзистора, но помню ярко-синее небо. Вдруг мама вскакивает со своего стула, и во всех ее движениях видна лихорадочная поспешность. Что случилось? Не говоря ни слова, она вырывает у меня из рук то, что я ем, – не важно, что именно. Затем то же самое проделывает с Раулито. Потом помогает нам с братом встать с земли, но не ругает, а указывает на сосны, растущие примерно в пятидесяти шагах от нас, и велит идти туда и не двигаться с места, пока она нас не позовет. Я топаю к соснам и тащу за руку брата. Никаких пятидесяти шагов до них, конечно, не было. Но все равно мы отошли на достаточное расстояние, чтобы фигура отца показалась нам сильно уменьшенной, но и не слишком далеко – во всяком случае, мы увидели, как он закрыл лицо ладонями, и хорошо расслышали его рыдания. Больше я никогда не видел, чтобы кто-то плакал таким образом. На самом деле я даже не сразу понял, что он плачет. Он издавал какие-то странные звуки, от которых волосы вставали дыбом. Помнится, плач его продолжался не больше минуты. Когда он успокоился, мама знаками позвала нас обратно. Мы вернулись так же, как и ушли, – взявшись за руки, послушные, но перепуганные. Обед продолжился – словно ничего не произошло, новым было только то, что мы не отваживались поднять взгляд на отца. По крайней мере сначала я не отваживался. А какое-то время спустя все-таки решился. И увидел его покрасневшие глаза. За все это время никто не произнес ни слова. Честно признаюсь, что я так никогда и не узнал, из-за чего он плакал. Возможно, именно поэтому та сцена мне и запомнилась. Маму я видел плачущей множество раз, и тем не менее памяти моей трудно выделить какой-нибудь один эпизод среди прочих. Будь отец жив, я бы непременно спросил его: «Почему ты плакал в тот день тысяча девятьсот шестьдесят какого-то года в Каса-де-Кампо?» И слишком хорошо его зная, ничуть не удивился бы, услышав в ответ: «У меня были на то свои причины». Или, если бы он был не в духе: «А тебе какое дело?»
7.
У Хромого все никак не подсыхает язва в паху. Сегодня он собрался было снова мне ее продемонстрировать, но я от такой чести отказался. Сослался на свое достаточно мощное воображение, при котором визуальное впечатление можно считать излишним.
Итак, болячка не затягивается и ведет себя гораздо хуже, чем в воскресенье, когда мы ездили в Серседилью. Его мучит такой зуд, что в последнее время он ложится спать в резиновых перчатках, чтобы ночью случайно не расковырять рану ногтями. Днем мажет ее мазью, якобы зуд уменьшающей.
– Из всех язв, которые у меня до сих пор появлялись, эта самая сволочная.
По его словам, она переместилась на внутреннюю сторону бедра, что можно счесть большим благом, поскольку, двинься она в другую сторону, пострадали бы ткани, близкие к анусу, и муки стали бы нестерпимыми.
– Ты что, хочешь сказать, что твоя язва путешествует?
Он ответил: трудно поверить, что преподавателю философии надо объяснять такие элементарные вещи. Его noli me tangere не в первый раз понемногу сдвигается, а на прежнем месте образуется корка, так что по окончании этого медленного процесса она может или остановиться (если я правильно его понял), или вообще исчезнуть на расстоянии в сантиметр или полтора от начальной точки.
