– Они вдвоем – как рука и перчатка, только не спрашивай, кто из них рука, а кто перчатка.
По маминому прогнозу, их ждал прочный брак, скорая свадьба и двое детей. Были и другие предсказания, и теперь, подводя итоги, я убеждаюсь, что все они попали в точку.
Прошло еще несколько лет. Мой брат женился, я стал учителем в школе, но продолжал раз в неделю заглядывать к маме, чтобы наслаждаться ее кулинарными чудесами, а заодно и относил ей одежду на стирку. И вот однажды я пришел к ней не один.
2.
Как-то раз мы с Агедой, взявшись за руки, пересекали площадь Кальяо и остановились послушать уличного музыканта, который извлекал пронзительные и причудливые звуки из своего саксофона. Тут Агеда вдруг приблизила губы к моему уху – я подумал, что она хочет меня поцеловать, но она спросила, нельзя ли ей пойти вместе со мной в гости к моей маме.
Видно, я скроил такую мину, что ей пришлось как-то объяснить свою просьбу. Обе наши матери были вдовами, и, как казалось Агеде, это обстоятельство особым образом нас с ней сближало. Она не уточнила, что это был за такой особый образ. Сейчас я склонен думать, что в душе у нее крепла потребность – или страстное желание, или не знаю что еще – протянуть между нами как можно больше связующих нитей, если не сентиментальных, то любых других, то есть во что бы то ни стало упрочить наши отношения.
Я раз десять бывал у Агеды дома на улице Орталеса, но никогда и словом не перемолвился с ее матерью. То есть никогда не заходил на кухню или куда-нибудь еще, чтобы поздороваться с ней. Больная, глухая, вечно сидевшая в своем кресле, она даже не замечала моего присутствия в их квартире. Агеду это вполне устраивало, меня тоже. Нам с ней нужно было совсем другое, хотя ни одна попытка так и не привела к желаемой цели.
Должен признаться, меня дрожь брала при одной мысли, что я приведу Агеду к маме. И не в том дело, что мама станет дотошно ее разглядывать, и при этом, разумеется, довольно безжалостно, чтобы потом, как я предвидел, высказать мне свое неодобрение. Хуже было другое: такой визит, безусловно, придал бы Агеде формальный статус моей невесты. Именно этого ей, вне всякого сомнения, и хотелось, хотя она, думаю, ясно сознавала, что я держал осаду, не желая распахнуть перед ней двери и дать надежду на долгую совместную жизнь. Вот тогда Агеда и решила сделать ставку на мою мать: надо было только суметь ей понравиться, чтобы рассчитывать на ее поддержку.
Агеда была мне подругой, и, добавлю, очень хорошей подругой. Мы с ней подолгу беседовали, откровенничали, обменивались подарками и пикировались. Подругой, чьи советы и мнения я ценил. Мы вместе ходили по книжным, в театры и на выставки, много смеялись и вообще хорошо проводили время вдвоем; но было и то самое досадное обстоятельство, мешавшее нам вести себя в постели так, как это бывает у нормальных людей.
Что еще хуже, друзья подсмеивались надо мной, и не всегда за моей спиной, из-за того, что я гулял с такой внешне непривлекательной девушкой. Конечно, тут я использую эвфемизм. Они обычно говорили про нее без обиняков: ни кожи ни рожи. И откровенно настраивали меня против Агеды – до такой степени, что я сгорал от стыда, когда мы с ней, идя по улице, сталкивались с кем-то из знакомых.
Но Агеде было мало просто весело проводить со мной время. Она хотела большего, хотя открыто в этом не признавалась. Мысли ее скользили поверх наших развлечений и устремлялись к общему будущему. Она столько раз повторила, что хотела бы познакомиться с моей мамой, что под таким напором я наконец сдался и в очередное воскресенье за обедом сообщил маме о просьбе подруги – подчеркнув, что Агеду нельзя назвать моей невестой в традиционном смысле слова. Мама будущему знакомству, как мне показалось, обрадовалась и взяла с меня обещание привести Агеду в ближайшие выходные. А еще придирчиво расспросила о вкусах и предпочтениях девушки, чтобы приготовить что-нибудь ей приятное, выяснила, хороший ли у нее аппетит, пьет ли она вино, ест ли сладкое и так далее.
По правде сказать, все это начало меня пугать.
3.
Мама хотела непременно принять у себя Агеду, так же как Агеда мечтала попасть к ней в гости и возлагала на их встречу большие надежды.
Возможно, наука психология сумела бы объяснить загадочный для меня феномен, когда два человека проникаются друг к другу симпатией еще до знакомства. Я могу только строить догадки. Пожалуй, тут действуют некие знаки свыше, женская интуиция, благоприятное впечатление после каких-то моих слов. Нет, все равно не могу понять.
Агеда явилась к обеду, постаравшись привести себя в божеский вид, а не как она обычно ходила. В первый раз я видел свою подругу с накрашенными губами, что сильно ее изменило и почему-то сначала мне не понравилось. Но потом, пока мы ехали в метро и я сравнивал ее с другими женщинами, даже чуть-чуть подкупило, и наконец, когда я увидел явное одобрение, с каким встретила Агеду мама, стал смотреть на новый штрих не без удовольствия.
Несколько дней Агеда мучительно раздумывала, как ей одеться и что принести маме в подарок. Даже советовалась со мной. Что касается одежды, я сразу сказал: мы идем не на торжественный прием в королевский дворец, а на обед к моей матери, так что незачем слишком выпендриваться. И добавил: ты должна выглядеть такой, какая есть на самом деле. Агеда послушалась и выглядела как нормальный человек или, по крайней мере, не как человек, который лезет из кожи вон, желая всех поразить, и в результате производит жалкое впечатление.
Про подарок я сразу заявил, что тут ей не помощник. Мне никогда и в голову не приходило что-нибудь принести маме, если не считать грязного белья, накопленного за неделю. После долгих сомнений Агеда сделала выбор в пользу кухонных прихваток, которые сама же и сшила. По ее словам, над этими прихватками она трудилась всю ночь до рассвета. Мама, желая показать, как она оценила подарок, тут же пустила их в ход, едва сняв обертку. И несколько раз повторила: «Просто чудо какое-то!»
К моему удивлению, вскоре у обеих заболела голова. Они трудились на кухне. Агеда предложила маме свою помощь, и та с восторгом ее приняла, а я тайком слушал через приоткрытую дверь их разговоры. Между прочим, Агеда ничего не сказала мне про свою мигрень. В метро мы вроде бы вполне нормально болтали, и она даже не упомянула о головной боли. Я не знал, что такое с ней случалось довольно часто, но сейчас уловил в домашней атмосфере легкую перемену – некий укор себе. Во всяком случае, не мог не задаться вопросом, сколько воскресений я наслаждался вкуснейшей маминой стряпней и досаждал ей своими неприятностями, обидами и проблемами, не думая о том, что в этот момент у нее чудовищно болела голова. И ни разу не поинтересовался ее самочувствием. Из беседы двух женщин я уяснил, что обе ловко умели скрывать свои страдания от окружающих, но, конечно, до известного предела.
Стоя в коридоре, я слышал, что они обменивались советами, как можно снять или хотя бы смягчить головную боль. И с изумлением узнавал подробности повседневной жизни каждой из них, совершенно мне до той поры неведомые.
Обе считали выходные дни настоящим проклятьем для себя: «Только подумаешь, что вот, можно немного и расслабиться, как хлоп, снова голова заболела». Не выспаться – плохо, переспать – еще того хуже. Мама перечислила своих главных врагов: спиртное (и я тотчас вспомнил ту ночь, когда брат показал мне бутылки с бренди, спрятанные в чулане), скованные мышцы спины, отказ от завтрака или от еды в положенные часы. Агеда подтвердила, что и у нее враги отчасти те же самые, но добавила кое-что еще: месячные (мама: «А я их всегда воспринимала как спасение»), выход на улицу с мокрыми волосами, еда в неположенное время, шоколад…
