Я подумала о папках с долговыми расписками. Об отрубленном пальце Шин. Вспомнила зловещую улыбку: «Если нет… ваша кузина узнает, что случается, когда мне не платят». И попыталась подавить нежданные эмоции. Голди заслужила свою участь. То, что она этого не понимала, не должно было меня волновать.
А Олрикс продолжил:
– Как бы там ни было, Голди задалась целью женить меня на себе и действовала безжалостно.
– Как безжалостно?
Олрикс снова покраснел. А я, вспомнив обольстительные улыбки кузины, которыми она обезоруживала и вводила в заблуждение меня саму, сразу сдала позиции:
– Ладно, не утруждайтесь с объяснением. Я догадываюсь.
Олрикс прокашлялся:
– Да, так вот… Когда я все это понял, то подивился собственной глупости. И да, признаюсь вам, одно время я действительно приумножал сплетни, ходившие о ней. Видите ли, я был очень зол.
– Вы до сих пор на нее злитесь? Поэтому вы помогаете мне сейчас?
– А если и так, то что?
– Голди манипулировала мной, чтобы заставить общество поверить в мое сумасшествие, – скривилась я, вспомнив то отчаяние, которое испытала, осознав, как Салливаны обращали все мои слова или поступки против меня. – Я думала, что никогда не смогу никого уверить в обратном. И вот теперь вы… и, может, мне не нужно объяснять, как легко она выставляла меня сначала глупой, а потом сумасшедшей.
– Вы правы, вам не нужно ничего объяснять, – сказал Олрикс с улыбкой, которая нас с Данте побудила ему посочувствовать.
– Дядя объявил себя моим опекуном в тот момент, когда пришло наследство. Он убил тетю Флоренс, когда та пыталась меня предупредить, а потом обвинил в убийстве меня. У меня есть свидетельница, способная это доказать. И теперь я хочу вернуть свое состояние, мистер Олрикс. И обелить свое имя. А еще я желаю наказать Салливанов за то, что они со мной сделали. Вы поможете?
Олрикс явно удивился тому, что я об этом спрашивала:
– Конечно, помогу. Вы – Ван Беркиль. Вы принадлежите нашему кругу. Мы своих защищаем.
Так в тот вечер я поняла истинный смысл матушкиных слов: «Никогда не давай им повода думать, будто ты не из их круга». Мама имела в виду не только этикет и манеры, но и нечто более аморфное – самоощущение, осознание принадлежности к сословию общества, частью которого я теперь стала. Благодаря правильному имени: «Ты – Ван Беркиль».
Но мне снова стало почему-то не по себе. Я вспомнила слова кузины, сказанные мне больше года назад. Слова, оказавшееся вовсе не заверением, а чем-то совершенно другим: «Ты теперь – часть нашей семьи».
$
Мы с Данте присели на крыльце. Краска маленького домика вздулась от огненного жара, и я рассматривала причудливые волдыри, пока Данте что-то лихорадочно записывал в свой блокнот. Солнце салилось, дым его сигареты окрасился в золотисто-серый цвет, а вечерний ветерок теребил пряди, выбившиеся из моей косы, и холодил кожу, вызывая дрожь. Вид перед глазами не отличался красотой, как и солнечный закат. От запустения исходила враждебность, и пахло оно дымом и сточными водами. «И все же я запомню этот день на всю оставшуюся жизнь», – подумала я. День, в который я обрела место в обществе и свою судьбу.
Наверное, мир в моих глазах должен был расцветиться всеми оттенками радуги. От радости. Но все вокруг казалось прежним. Да и радости особой я не испытывала. У меня был отец – он умер. У меня появилась семья – но она не желала со мной знаться. Я унаследовала состояние – но у меня этих денег пока еще не было. Ничего не изменилось, но в то же время все переменилось. И правда заключалась в том, что предвкушение новой жизни, еще утром волновавшее мне сердце, уже ускользало от меня; уносимое ветром к морю, оно бесследно растворялось в тумане. Мне отчаянно захотелось сцепить руки в замок и удержать этот момент, вдыхая противный дым сигареты Данте и слушая, как его карандаш неутомимо скребет по бумаге.
Завтра мне предстояло стать гостьей Стивена Олрикса и его матери. Они предложили мне пожить у них, пока я не улажу все свои дела. Они уговаривали меня остаться в их доме и в эту ночь, но я отказалась, сославшись на необходимость собрать вещи. Хотя все мое имущество состояло из одежды, надетой на мне, скрюченного металлического прута в кармане да альбомов с эскизами. Стивен – да-да, теперь уже Стивен – пообещал связаться с моей родней в Нью-Йорке и выправить все нужные бумаги. После этого мы условились пойти в банк. «И у меня будут свои деньги! Я смогу быть такой, какой захочу. Я больше не буду бедной родственницей. Я больше не буду ни от кого зависеть!»
Пришла пора зажить той жизнью, которую пророчила мне матушка.
Данте оторвался от своей писанины. Прядка волос упала ему на лицо, и он откинул ее назад:
– Воображаю, как ты рада выбраться из этой лачуги.
– Я уже привыкла к ней.
Данте рассмеялся:
– Несколько дней со служанкой и личной поварихой – и ты не будешь скучать по этому времени.
Подперев рукой подбородок, я устремила взгляд на горизонт. Клубившийся туман делал линию цвета расплывчатой.
– Ты знаешь, что это неправда.
– Уже скоро я буду наблюдать за тобой на балах и прочих светских раутах, а ты не будешь даже замечать меня.
– Этого не произойдет. Я теперь знаю, кто ты. И тебе от меня не скрыться.
Данте тоже вперил взгляд в туманную мглу:
– У тебя появятся новые друзья. И тебе будет недосуг думать обо мне.
– Я уже жила такой жизнью, ты же знаешь. Сомневаюсь, что теперь я найду ее более увлекательной.
– Дело в том, что ты чувствовала: тебе не место среди «Выскочек». И ты была права. А теперь ты на самом верху социальной лестницы. Возможно, ты будешь ощущать себя в новом кругу совершенно иначе.
– Возможно. Но ты уже не сможешь наблюдать за мной. После этого, – постучала я пальцем по его блокноту, – тебе уже не быть автором светской хроники. Олдер поручит тебе другую работу, и ты не будешь ходить на балы.
– Наконец-то… давно пора…
Но почему-то никто из нас этому не радовался. Вместе с туманом на нас обоих накатила меланхолия, тоска по чему-то, что еще не ушло, но уже уходило. Я предполагала, что Данте чувствовал то же, что я. И убедилась в этом, когда он бросил карандаш на ступеньку, откуда тот скатился в грязь, и сомкнул руки за головой. Я положила голову ему на плечо. И так мы просидели очень долго – наблюдая за тем, как туман и темнота поглощали холм и лагерные костры. А потом холод загнал нас в дом.
Мы больше ни о чем не говорили. Но даже занимаясь любовью, я ощущала напряженность, которой прежде не было, и странную двусмысленность нашего положения. Заглянуть в будущее было невозможно. Мы обрели друг в друге убежище во время катастрофы, вместе мы получили то, чего хотел каждый из нас. Но как было совместить наши желания и стоило ли нам пытаться это сделать? Мир был слишком новый, хотя еще не оформившийся и не осознанный нами. Мы почти не знали его, и вопрос, витавший в мыслях у обоих из нас, оставался неозвученным (чтобы мы не спешили давать обещания). «А что теперь?» Что теперь?
