Этого я выдержать не смогла. И пошла обратно. Но не успела я дойти до лестницы, как одна из дверей приоткрылась, и в коридор вышел доктор Скоупс. Поправив пиджак, он провел затем рукой по волосам, приглаживая растрепавшуюся прическу.
– Доктор! – бросилась к нему я. – Она убьет ее! Нянечку! Поторопитесь!
Доктор нахмурился и побежал. И в этот момент я успела заглянуть в еще не закрывшуюся дверь. За ней оказалась отдельная комната. С кроватью. А на кровати скалывала шпильками свои длинные темные волосы нянечка Коста.
Когда О’Рурк появилась в палате на следующее утро, ее шею украшало ожерелье из синяков. Глаза были красными, в черных кругах. Выглядела нянечка ужасно, говорила сипло и еле слышно и явно пребывала в бескрайне плохом настроении. Я стояла у окна, в стороне от нее. Но когда Коста подошла к ней со словами утешения, она держалась настолько угодливо, что не оставила у меня сомнений: ее грызла вина. Я снова увидела помятую постель, доктора Скоупса, поправлявшего пиджак, няню Косту со шпильками в зубах. И представила их вдвоем, пока греховные руки Джоси сжимали горло О’Рурк.
Миссис Кеннеди уже стояла на коленях, вознося Господу обещания за допуск ее дочери в рай:
– Я буду совершать только благие дела. Я обращу к Тебе глаза сыновей. Я склоню всех женщин здесь к служению Тебе. Я воздвигну церковь, Боже. И буду приносить Тебе любые жертвы, которые Ты потребуешь…
Миссис Кеннеди икнула – испугавшись то ли собственных слов, то ли Божьего ужаса от ее предложения. Но, скорее всего, подействовала каскара, которую ей давали ежедневно. Потому что, наикавшись, она начала пукать, а потом, схватившись за живот, согнулась, и по комнате разнесся отвратительный запах.
– О господи, да она обкакалась, – простонала Сара, зарываясь лицом в подушку.
А миссис Кеннеди упала на пол, корчась и воя. Ее ночная сорочка пропиталась жидкой, смердящей кашицей. Коста вместе с О’Рурк бросились к ней, а я отвернулась. Такое случалось не редко, и не с одной миссис Кеннеди. И я, закрыв глаза, попыталась в очередной раз примириться с вонью, которой всей нашей палате суждено было дышать всю ночь.
О’Рурк повела миссис Кеннеди в туалет. А в палату зашла – «почистить пол» – одна из слабоумных служанок. В руках у нее были тряпка да ведро с уже темной водой. Пятнадцать минуть служанка ритмичными круговыми движениями вытирала пол, но в итоге лишь размазала грязь.
Ядовитый смрад усилился. Приложив лицо к стеклу, я испытала неодолимое желание глотнуть сквозь него свежий воздух.
– Отойди от окна, Кимбл, – велела Коста, сидевшая у двери и лениво пролистывавшая журнал.
– Мне нечем дышать, – пожаловалась я.
– Всем остальным дышится замечательно. Ложись в кровать.
Я огляделась. «Все остальные» старательно избегали смотреть на меня. Я должна была сделать то, что велела мне Коста. И никто не сомневался, что я так сделаю. А я не смогла. Возможно, сказалось разочарование тем, что мне не удалось пообщаться с комиссией. Возможно – жестокость, которую я наблюдала изо дня в день. А возможно, что-то совершенно другое. Я сознавала только одно: Косту я ненавидела! И я устала притворяться глупой. Устала быть используемой. Устала от роли жертвы. Я просунула пальцы в ячейку решетки и взялась за оконную задвижку.
– Кимбл!
Я отодвинула задвижку и услышала шорох юбок Косты, цокот ее туфель. А в следующий миг распахнула окно, вдохнула холодный влажный воздух и повернулась лицом к нянечке, уже державшей в руке кожаный ремень.
– Закрой его немедленно! – потребовала она.
– А почему доктор Скоупс не совершал вчера обход? – спросила я.
Коста остановилась:
– Что?
– Где был доктор Скоупс, когда О’Рурк едва не задушили до смерти?
Коста нахмурилась; ее злобные маленькие глазки прищурились.
– Не знаете? – понизила я голос. – А я думаю – знаете. Даже не думаю, а уверена: знаете! Я видела, как он выходил из одной спальни. Как вы думаете, понравится это комиссии? И О’Рурк это будет узнать интересно. Тем более, что ее в это время чуть не убили.
Коста уставилась на меня. Она находилась в замешательстве, и я поняла это даже по тону ее угрозы, лишенной обычной силы:
– Следите лучше за собой, мисс Кимбл. – Я улыбнулась. – Никто тебе не поверит, – тихо прошипела Коста. – Ты – лунатик.
– Может быть, а может и нет…
Это была игра. И я сильно удивилась, когда она сработала. Бросив на меня быстрый оценивающий взгляд, Коста вернулась к столу, повесила ремень на крючок, села и опять занялась своим журналом. А я, сделав глубокий вдох, оставила окно открытым и легла в постель.
«Будь умной, – велела я себе. – Думай как Голди. Думай как дядя Джонни».
Реакция Косты зарядила меня уверенностью. При следующей нашей встрече она метнула на меня настороженный взгляд, а я спокойно произнесла:
– Верните мне мою пуговицу, пожалуйста.
Коста не сказала ни слова, но через час пуговица лежала на моей подушке. Я схватила ее и с той поры держала при себе, а моя жизнь в приюте изменилась. Я заметила, что главная прачка, миссис Томпсон, по-особому благоволила тихой, деликатной и глуповатой Синтии Леттерер, выбивавшейся из сил над отжиманием белья, пока Томпсон не поручила ей более легкую работу – складывать его после глажки. А потом я подглядела, как главная прачка слишком близко прижалась к Синтии и погладила ее рукой по бедру, а чуть позже увела в подсобку.
Через два дня, когда Томпсон приказала мне встать за пресс для отжима, я небрежно покривила губами:
– Даже не подумаю.
Увидев на лице прачки бешенство, я столь же невозмутимо добавила:
– Интересно, как супруг миссис Леттерер отнесется к тому, что его жену лапала прачка… если узнает.
И я снова удивилась тому, что моя скрытая угроза сработала: Томпсон отступила.
Проводя у окна по несколько часов в день и разглядывая двор, я обратила внимание на особые отношения одного из садовников с юной помощницей. Я видела, как они не раз украдкой скрывались за густым кустом у стены, а чуть позже появлялись с улыбками на лицах. Некоторым нянечкам тоже нравился этот парень, а кое-кто из пациенток – женщины из «привилегированной» Первой палаты – отдавали предпочтение другому садовнику с русыми волосами и покоряющей улыбкой. О’Рурк тайком набивала свои карманы чужими вещами. А Финдли поощряла пациенток за хорошее поведение сахаром, что было строжайше запрещено.
А еще я вдруг поняла, что моя месть Салливанам не должна заключаться в сожжении их дома в Ноб-Хилле или отправке их фарфоровых ангелов к чертям. Я осознала, что власть, которую я обрела, была гораздо более разрушительной, чем такие «детские» формы расправы.
Эту власть дали мне их тайны.
И теперь я представляла, как именно уничтожила бы своих вероломных родственников, если бы когда-нибудь вышла из Блессингтона. Я бы предоставила Данте Ларосе информацию, которую он жаждал получить. Я бы рассказала ему все, что знала. А кроме Ларосы еще была Шин, которая могла не только очистить мое имя от надуманных обвинений в убийстве и сумасшествии, но и должна была знать об иных секретах Салливанов. Все это я мысленно включила в изящный план:
