У дальней стены лежали горы грязных вонючих вещей. Их не сортировали, а кидали в чаны скопом, вместе с теми, что были пропитаны мочой, рвотными массами и фекалиями. В одном из чанов я увидела свое платье, нижнее белье и носки. Потом вещи полоскались, после этого раскладывались на отжимных валиках в металлических корзинах на колесиках, в которых и поступали ко мне.
Но здесь не нужно было наблюдать за злобными женщинами и ожидать от них ударов и оплеух безо всякой причины, кроме той, что твой вид вызывал у них желание тебя ударить. Я даже позабыла о том, что работавшие рядом женщины тоже были сумасшедшими, пока одна из них, стоявшая у кипящего чана, не опустила в горячую воду свою оголенную руку. Ее вопли от боли и ужаса заставили всех нас онеметь. Но уже через минуту две нянечки выволокли ее за дверь, а главная прачка прокричала:
– Больше не на что глазеть! За работу!
Это оказалось заразным. Вскоре потеряла сознание другая женщина, отжимавшая белье. А еще одна за гладильной доской начала бормотать, и ее перевели на другое место – складывать одежду, подальше от жара и опасности. Я начала побаиваться, что сумасшествие разносится по помещению паром и если я буду дышать слишком глубоко, оно одолеет и меня. Я пыталась высмеять себя за подобные мысли. Но это оказалось трудно, и вскоре я осознала, что дышу поверхностно.
Лучшим в этой работе была ее монотонность. Привыкнув к ней, я по прошествии нескольких дней позволила своему разуму отвлекаться и вспоминать сияющее лицо Голди, ее доверительное отношение ко мне и заботу обо мне. А еще расположение, которое проявлял ко мне дядя. Я так хотела быть частью их семьи, что даже теперь не могла решить, что было правдой, а что – ложью, призванной затмить мне глаза и заманить в ловушку. Я пыталась вспомнить каждый момент, оценить их искренность и понять: являлся ли Блессингтон моим уделом или был момент, когда я могла что-нибудь сказать или сделать, чтобы его миновать?
Этот вопрос не давал мне покоя. Могла ли я что-нибудь сделать?
Мою новую палату отличал от прежней один важный аспект: здесь все женщины уже научились полному и безоговорочному повиновению. Каждый день я ходила в прачечную и работала там до изнеможения. А потом возвращалась в палату с воспаленными глазами и трясущимися руками. Окно было моим спасением. Из него я наблюдала за работой садовников и женщинами, прогуливавшимися по полоске лужайки. Иногда этих женщина сопровождали нянечки, иногда они гуляли одни. И мне невольно закрадывался в голову вопрос: «Почему им это разрешали, а нам нет?»
– Кто они такие? – спросила я, не вытерпев, женщину с соседней кровати, Элизабет Кеннеди.
Миссис Кеннеди поместили в приют Блессингтон двое ее сыновей после того, как ее дочь погибла под колесами автомобиля. По крайней мере, так она рассказала мне. Каждый день миссис Кеннеди часами простаивала на коленях, бормоча молитвы.
– Они из Первой палаты, – ответила она мне. – Делают что хотят.
– Как им это удается?
– Они хорошие, – пожала плечами миссис Кеннеди.
Насколько хорошей должна быть женщина, чтобы получить такую свободу? Мне потребовалось время, чтобы осмыслить иерархию Блессингтона и понять: здесь, как и в обществе, кое-что не договаривалось, и не только благодаря хорошему поведению женщины попадали в Первую палату. Их не только отпускали на прогулки, но еще и кормили в столовой лучше. Давали молоко. А еще омлет со сливками и сухариками, и от его запаха у меня по губам текли слюнки. Еще я иногда замечала в их тарелках не только тушеную капусту, которой потчевали нас, но и морковь, и другие овощи. Может, все решали деньги? И за их содержание в приюте родственники платили больше?
Но ответов на эти вопросы никто из соседок по моей палате не знал. А нянечек или докторов лучше было не спрашивать. Я ведь решила быть хорошей, а быть хорошей значило не задавать вопросы людям, наделенным в этом приюте полномочиями. Быть хорошей означало не выглядеть недовольной.
Впрочем, это было не так-то легко. Моим величайшим врагом была скука. А способа ее избежать не было. Рисовать я не могла. Пользоваться карандашами запрещалось – вдруг я бы выколола себе или еще кому-нибудь глаз? И мне ничего другого не оставалось, как терзать себя раздумьями и копаться в прошлом. Пока… пока я не начала сходить с ума по-настоящему.
Я отжимала наволочки и нижнее белье, а сама в клубах пара видела лицо тети и воображала, что бы я сделала, если бы вырвалась на свободу. Как бы отомстила. Я мечтала сжечь дотла дом в Ноб-Хилле, услышать треск разбивающихся гербов с купидонами. Я обезглавливала в своем воображении фарфоровых ангелов и сбрасывала их обезглавленные тела с мраморной лестницы на гальку подъездной дороги. Иногда я засыпала, представляя, как Салливаны прозябали в нищете на улице, выпрашивая милостыню, а я гордо проходила мимо, притворяясь, что их не знаю. А порой мне виделся дядя за тюремной решеткой. Но, конечно, я ничего не говорила докторам о своих фантазиях.
Я перестала вести счет дням. Легче было не знать, сколько времени прошло, и не думать, сколько денег из моего состояния растрачивали с каждым часом Салливаны. Легче было смириться и ждать. «Если я буду достаточно хорошей и достаточно благоразумной, – решила я, – они увидят, что я – не сумасшедшая, и у них не останется иного выбора, как меня выпустить». Но вся ирония моего положения заключалась в том, что единственным способом доказать свою неуместность в приюте было делать все, чтобы соответствовать его правилам и требованиям. Я так и делала. И каждый день, видя одобряющие улыбки и слыша возгласы «До чего же хорошая девочка наша мисс Кимбл!», я сознавала, что все больше приближаюсь к цели. Скоро! Это должно было случиться скоро.
Печальные рождественские декорации из тонких веточек омелы и пышных сосновых лап сменили на День св. Валентина сердечки на мятых шнурках, а их в свою очередь – пасхальные цыплята и косоглазые кролики из комиксов. И лишь тогда я осознала до конца, насколько далеко простиралось вероломство Салливанов.
Во время одного из ежедневных осмотров доктор Мэдиссон, прослушав мои легкие и сердце с помощью стетоскопа, с улыбкой отступил на шаг назад.
– Очень хорошо, мисс Кимбл. Должен сказать, я впечатлен вашим хорошим поведением в Блессингтоне. Отзывы всех нянечек о вас просто прекрасные.
Я сделала глубокий вдох – не желая насторожить его своим пылом.
– Я чувствую себя гораздо лучше.
Доктор с отеческой гордостью похлопал меня по плечу:
– Здешняя атмосфера определенно идет вам на пользу. Вы расцветаете, как мы и надеялись.
– Вы думаете, что мне можно будет скоро отправиться домой? – поинтересовалась я и порадовалась тому, что доктор отнял от моей груди стетоскоп, иначе он услышал бы, как бешено заколотилось мое сердце.
– Разве вам здесь не нравится?
– Нравится. Только… пациенты ведь обычно возвращаются домой по излечении…
– А вы, значит, думаете, что излечились? Так?
– А разве нет? – лучезарно улыбнулась я доктору.
