О’Рурк усадила меня на стул в пустом углу и подозвала одного из мужчин:
– От нее воняет.
Мой рассудок помутился; я стала никем и находилась неизвестно где. Я едва осознала, что произойдет, когда он снял со стены шланг, размотал его и направил на меня его носик. Мощная струя леденящей воды смыла меня со стула; боль пронзила руку, голова ударилась о его ножку, но стул оказался прикручен к полу болтами и не сдвинулся с места. И я начала тонуть, пытаясь ухватить ртом воздух, но лишь сильнее захлебываясь. И… желая умереть.
Когда меня принесли в спальню, я не чувствовала тела. Мне дали хлорал-гидрат, который подействовал на мой пустой, сведенный судорогами желудок очень быстро. Я лишь успела услышать слова О’Рурк:
– Будь теперь послушной, Кимбл.
И я стиснула их зубами так сильно, как только смогла. «Будь послушной. Будь послушной». Да, я готова была стать очень-очень послушной.
Глава восемнадцатая
Я без возражений делала все, что мне говорили. Дни сменяли друг друга. Проклятый свет горел всю ночь, но сон не хотел приходить ко мне быстро, и я радовалась хлоралу, хотя днем не принимала его из боязни. Я видела, в каких лунатиков превращались пациентки в наркотическом опьянении. И что они делали с другими женщинами. Они вцеплялись им в волосы и били их в чудовищной игре «Кто ударит женщину настолько больно, что заставит ее закричать». Нянечки не вмешивались, притворяясь слепыми, но подмечая все. И когда они выходили из своего «оцепенения», их руки бывали очень тяжелыми, а в их распоряжении оказывались самые разные орудия расправы. Длинные ногти, кожаные ремни, оплеухи, пинки. Углы металлических кроватей были острыми. И мы все ходили с синяками.
Нянечки дежурили в разных палатах посменно, так что мы их всех знали, и знали, кто из них добрее. Гоулд, Финдли. Иногда О’Рурк. Но когда Коста была рядом, ни на кого из них рассчитывать не приходилось. После сестры-хозяйки, миссис Донаган, Коста была второй по старшинству. Ее яд отравлял всех нянечек в большей или меньшей мере, но их отношение к пациенткам обуславливалось более базовым инстинктом. В их глазах мы были выжившими из ума недочеловеками. А тех, кто выбивался из «стада», кто не мог себя вообще контролировать, они считали попросту зверями. Если няни и обладали когда-то способностью к сочувствию, то ее напрочь вытравила уверенность в нашей греховности и порочности.
Всего десять дней назад я жила в роскоши. Мои простыни были мягкими и благоухающими. Моя одежда – красивой и модной, идеально скроенной и безукоризненно пошитой. Еда – самого высочайшего качества. Но все это оказалось ложью. Все это оплачивалось в предвкушении моего наследства, которое теперь, вне всякого сомнения, оказалось в руках моих родственников. И я не раз задавалась вопросами: они уже заменили проданные вещи – зеркало в коридоре, ангела со свитой маленьких фавнов? Потратили ли мои деньги на меблировку пустых комнат? Я старалась гнать подобные мысли. От них мне становилось только хуже.
Я привыкла жить по расписанию, диктуемому невыносимыми приютскими колоколами. И при каждой встрече с доктором Скоупсом или доктором Мэдиссоном старалась вести себя как совершенно здоровый психически человек. Но напряжение сказывалось на моем поведении, и я понимала: оба доктора тоже это видели. Решить проблему не удавалось. Я старалась быть вежливой и приятной, не заводить волынку о вероломстве своих родственников. Потому что каждый раз, когда я это делала, доктора лишь вздыхали и бурчали: «Ты должна выбросить подобные мысли из головы». Каждый раз я думала, что правда должна что-то значить. И каждый раз приходила в еще большее отчаяние. И оно грозило меня удушить, когда они звали нянечку, чтобы отвести меня обратно в зловонную палату.
А потом, как-то утром за завтраком, когда я, поеживаясь, разглядывала самую серую овсянку из всех каш, что мы ели до этого, и пыталась понять, как ей удалось придать такой гадкий цвет, ко мне подошла миссис Донаган – сестра-хозяйка, которую я не видела со дня прибытия в приют.
– Для вас сегодня хороший день, мисс Кимбл, – сказала она. – Вас переводят.
– Куда? – поинтересовалась я.
– В вашу постоянную палату. Пойдемте со мной.
Я думала, что спальня – моя постоянная палата. А представить место еще хуже было трудно. И я не стала возражать, а последовала за миссис Донаган по лестнице на третий этаж – в другую большую палату, но лишь с шестью кроватями. Столик нянечки у входа был свободен. В комнате также пахло немытыми телами, включая мое. (Я не мылась с того дня, как меня окатили водой из шланга.) Но не так сильно, как в других палатах. Шторы на окнах были раздвинуты, и на ветхом, исцарапанном полу плясали блики солнечного света, высвечивая пыль и беспризорные волосы. Из окон так же открывался вид на кирпичную стену. Но здесь по ее верху тянулись чугунная ограда с черными стрелами, направленными в серое небо. Камин ограждала заслонка из детально проработанных анютиных глазок. Разноцветных! Я чуть не пожрала ее глазами.
В палате никого не было.
– А где остальные? – спросила я.
– Вот эта постель будет вашей, – миссис Донаган подвела меня к кровати у дальней стены.
Я осторожно осмотрелась по сторонам. В отличие от других палат эта была наименее обезличенной. Над одной из кроватей висел коллаж из визитных карточек, над другой – вязаное сердечко, украшенное сухоцветами. И подле каждой лежал лоскутный коврик. На столиках лежали стопки книг и журналов.
– Здесь немного иной распорядок дня, – отчеканила миссис Донаган. – Доктор Мэддисон полагает, что работа пойдет вам на пользу.
– Работа, – эхом повторила я, не поверив ушам.
– Это большая честь, голубушка. Значит, что доктор верит в то, что вы – хорошая девочка.
«А что бы меня ждало, не окажись я такой?» – промелькнуло в моей голове.
– Я хорошая и послушная…
– Тогда пошли со мной, – улыбнулась миссис Донаган.
Я спустилась следом за ней по лестнице в прачечную, которую видела по прибытии. Когда миссис Донаган открыла дверь, из нее вырвались клубы удушливого карболового пара. Внутри пыхтели большие металлические чаны и прессы для отжимания белья, а потные женщины мешали, доставали и гладили постиранные вещи.
«Я – хорошая девочка», – сказала себе я и продолжала это повторять, пока миссис Донаган представляла меня главной прачке. А потом велела мне остаться в этом жарком влажном помещении, где мои глаза заслезились, лицо раскраснелось, как у всех остальных женщин, а нос защипал едкий запах мыла.
– Ты выглядишь достаточно сильной, а думать тут не требуется, – сказала мне главная прачка.
Она выдала мне фартук в полный рост и косынку – убрать волосы. И поручила отжимать простыни и наволочки, нижнее белье, юбки и ночные сорочки и развешивать их сохнуть. Работа действительно оказалась бездумной. И хотя мои плечи и спина вскоре заболели, это было лучше тоскливого бытия в страхе и бессмысленных размышлениях, которое я влачила в спальной палате.
