Папа настоял, чтобы я также выучила иностранные языки – французский, английский и немецкий. Мы садились у теплого самовара, и папа читал мне книги на языке этих стран. Когда я сама достаточно научилась, стала читать ему. Библиотека была сердцем нашего дома: шкафы были заставлены работами Геродота, Фукидида, Платона, а также книгами Соловьева, Достоевского, Пушкина и Толстого. Книги заменяли мне игрушки.
«С деньгами можно путешествовать, – часто говорил папа. – Но с книгами – узнать весь мир». Никогда не забуду улыбку на его лице в тот день, когда я сказала, что сама собираюсь стать писательницей. У него была еще и другая поговорка: «История – рассказ, который мы рассказываем себе». Я не скоро поняла, что он имел в виду.
Папа чувствовал, что погода меняется. Он не делился со мной этими мыслями, но я часто подслушивала у дверей его кабинета, особенно вечерами, когда к нему приезжали друзья и знакомые.
Когда началась революция, она прошлась по аристократии, как пожар по библиотеке. Мне было пятнадцать, когда власть оказалась в руках большевиков. Страх протекал по Петрограду и нашему маленькому городу, как электричество по проводу. Солдаты в шапках с красными звездами выходили с частной станции императора. Каждый день кто-то из папиных друзей пропадал без вести. Каждый день дворец, в котором я когда-то бывала, имение, куда я ходила в парк на пикник или играть в карты, разрушались, будто от урагана, и опустошались мародерами и революционерами. Они воровали картины, уничтожали иконы, сжигали книги, заставляя их обладателей смотреть. Если повезет, за оружие, серебро или дорогие украшения можно было купить время или жизнь. Рассказывали, что какие-то дома за городом поджигали с семьями внутри, что князья прятались в товарных вагонах, а графини обменивали бриллианты на муку.
«Бывшие люди» – вот как нас называли, будто нас больше не существует.
Папа исчез 30 декабря 1917 года. Утром он ушел на встречу и не вернулся. Я его ждала. Неделями. Месяцами. Я писала бабушке в Санкт-Петербург, она не отвечала. Она и так почти не участвовала в моей жизни, так и не простив отца – и меня – за смерть моей матери. Потом от сестры Ксении, которая работала горничной в городе, я узнала, что она уехала в Европу.
Вскоре мое беспокойство переросло в скорбь. Почти все слуги либо уволились, либо пропали после папиного исчезновения. Гувернантки Софья и Ксения оставались со мной, пока это было возможно, но становилось ясно, что работодатель не вернется, к тому же они боялись, что их клеймят классовыми предателями, поэтому в конце концов тоже ушли. Ксения оставила мне достаточно провизии на несколько месяцев, если питаться экономно. Перед сном я обычно ела драники или кусок хлеба с сыром. В какой-то момент мне пришлось выйти за пределы калитки, чтобы раздобыть еще еды и узнать новости. Царское Село изменилось до неузнаваемости.
Стало очевидно – мне опасно оставаться в России. Я уже лишилась матери, теперь мне предстояло лишиться родины. Царскую семью – пленниками – уже увезли в Сибирь. Многие погибли, попали в тюрьму, бежали из страны – в Британию, Соединенные Штаты, Францию. Каждую ночь я боялась, что в дверь постучит Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ЧК). Я впервые осознала, что осталась совершенно одна.
Не считая одного человека. Граф Адрик Владимирович Волков был папиным знакомым, вдовцом, отцом двух взрослых сыновей и хозяином разваливающегося имения. У него были полные женские губы, глубокая расщелина на остром подбородке, а под ним – обвисшая от возраста шея. Он был странным человеком, всегда раздражал меня едкими шутками и долгими паузами. Пару раз, когда он приезжал в гости, я замечала, что он не спускает с меня глаз. Тем не менее, когда я обнаружила одинокого графа Волкова на пороге нашего дома одним июньским днем в 1918 году, я кинулась к нему как к спасителю. Но оказалось, он был полной его противоположностью.
Волкову стало известно о моем «печальном положении». Он сказал, что отправляется в Лондон, пока ситуация не уляжется, и приехал предложить мне – весьма благородно, как он отметил, – отправиться с ним, пока я не найду что-то для себя. Он сказал: «Мне… пригодилась бы… спутница».
От одного воспоминания, как легко я попала в ловушку Волкова, у меня по коже бегут мурашки. Через неделю мы уехали из Петрограда на поезде, но не раньше, чем граф очистил наш дом от любых ценных вещей, которые еще не были проданы, украдены или отданы Софье с Ксенией. Мы сели на поезд до Минска.
Сначала Волков вел себя по-доброму, даже заботливо. Он служил с папой в армии, сам был отцом двоих детей. Он сказал, что его жена умерла, но теперь мне кажется, что она просто ушла от него. Я оставалась начеку. Чтобы сэкономить, мы представлялись отцом и дочкой, спали в одном купе. Первую ночь в купе я пролежала не сомкнув глаз, полностью одетая, вспоминая, как его взгляд следовал за мной в доме отца и как перешептывались девушки в училище. Он ни разу до меня не дотронулся, за что я благодарна. Однако когда Санкт-Петербург остался позади, он стал издеваться надо мной по-другому, подпитывая во мне чувство зависимости от него.
Папа учил меня, как надо вести себя людям нашего статуса. Тем не менее Волков следил за мной соколиным глазом, не упуская возможности раскритиковать мои манеры, будь то в беседе или за обедом, указать на какой-то изъян в моей внешности, поставить под сомнение мои знания… как бы убеждая меня, что с такой обузой, как я, кроме него никто возиться не будет. С каждым новым шагом я становилась больше пешкой Волкова, нежели дочерью своего отца. У Волкова были на меня планы.
Тогда у меня на пороге он не упомянул, что по дороге в Лондон мы сделаем несколько затяжных остановок, но к прибытию в Варшаву я поняла, зачем он взял меня с собой, это было не от жажды общения или по доброте душевной. Наши средства становились все скромнее и скромнее, я поняла, что ему нужны были мои деньги и что они стремительно кончались.
В Варшаве, Берлине и Париже на протяжении нескольких месяцев Волков делал себе имя в среде богатых эмигрантов, монархистов, даже познакомился с послом, которого он невероятным образом убедил, что является троюродным братом императора. На маскарадах я служила декорацией, Волков считал, что мое присутствие – бедной, аристократической сиротки, которую он пожалел и взял под свое крыло, – показывало его с выгодной стороны, таким милосердным.
Мне были невыносимы эти встречи с одураченными Волковым богачами. Однажды он сказал мне прихрамывать весь вечер.
– Но я не хромаю, – сказала я.
– Теперь хромаешь, – ответил он.
Перед одной набожной эмигранткой в Варшаве меня три часа заставили стоять на коленях и молиться; на следующий день у меня на коленях расцвели синяки. Другой спонсор, как мне показалось, не купился на рассказы Волкова, однако был готов закрыть на это глаза в обмен на время, проведенное наедине со мной. Когда я резко отказала похотливому богачу, Волков был в ярости, назвал меня дурой – он сказал, что этот пятидесятилетний мужчина мог быть моим билетом в будущее.
