Не знаю, могу ли я себе позволить довериться Ганьону, или я в том положении, чтобы этого не делать, но одно я знаю точно – я устала, те нервы, которые еще остались, надо поберечь, а Ганьон предлагает мне жилище и компанию в городе, где я не знаю ни души. Сейчас кроме него у меня никого нет.
Твоя А.
Все утро было пасмурно, и теперь тучи наконец выпустили на землю дождь. Крупные капли барабанят по оконному стеклу у кровати Эвана. Мы не двигаемся.
– Трудно поверить… – начинаю я.
– Да, трудно, – соглашается Эван, не давая мне закончить. Он придерживает пальцем место, на котором мы остановились, хотя прочли мы всего три страницы.
Я хмурюсь.
– Я хотела сказать: трудно поверить, что она прошла через столько трудностей… А ты что имел в виду?
Он сглатывает и будто очень осторожно подбирает слова.
– Просто все, что Анна описывает в дневниках, – невероятно.
Меня все это время не покидала фраза, брошенная им на кладбище: может, Анастасия такой была, но Анна… Тогда я подумала, что он имеет в виду трансформацию, через которую прошла Анастасия, становясь Анной. Эван хочет сказать, что сомневается, будто Анастасия и моя прабабушка – один человек? Это меня беспокоит. Не потому что Эван сомневается, а потому что он сеет сомнения во мне.
– Невероятно – в смысле потрясающе? – начинаю я. – Или невероятно…
– Эван? – доносится снизу женский голос, за ним – шаги по лестнице.
Эван вскакивает с кровати и выглядывает из дверного проема.
– Сейчас спущусь! – Он смотрит на меня смущенно. – Соня, – говорит он, будто извиняясь.
– Ба, это моя подруга, Джесс.
Посреди кухни Эван помогает бабушке снять плащ.
– Зови меня Соней, – говорит она. – «Ба» мне не нравится.
Я снова ловлю себя на том, что мыслила стереотипно – ожидала увидеть платочек, завязанный под подбородком, серые зубы, большие угловатые ботинки. Но Соня красива. С башмаками, длинными седыми волосами, собранными в косу, и бирюзовыми сережками она выглядит намного младше моей бабушки во Флориде. Это вовсе не бабуля, хотя в ней есть что-то простое, отчего ее нетрудно представить за дойкой козы на какой-нибудь ферме. Снова стерео тип.
– Тебя угостили пирогом? – спрашивает она.
– Я предложил! – оправдывается Эван, пока Соня ворчит, отрезая мне кусочек.
Мы усаживаемся за кухонным столом, Эван заваривает чай, Соня рассказывает мне о своих больных коленях и работах на Девятой улице. Она спрашивает, откуда я знаю Эвана, я говорю, что познакомились, работая над одним проектом.
– Он всегда над чем-то работает, – вздыхает она.
Эван ставит передо мной кружку.
– Я занятой мужчина, ба.
– «Быть занятым недостаточно: таковыми бывают и муравьи. Вопрос в том, чем ты занят». Торо. – Она мне подмигивает.
Так вот от кого он это перенял.
– Это неверная цитата, и ты это знаешь.
Она пожимает плечами.
Соня рассказывает, что в школе Эван участвовал в клубе дебатов и был редактором школьной газеты. Что в десятом классе он настоял, чтобы она возила его в местный общественный колледж два раза в неделю – на испанский, потому что испанский в школе был в то же время, что и углубленная алгебра. Что он выпустился с высшими оценками в классе и после его благодарственной речи аплодировали стоя.
– Неужели? – радостно спрашиваю я. – Дай угадаю: ты прочел «Это только начало» Доктора Сьюза?
Он ухмыляется.
– Едва ли.
В прошлом году Эван в обоих семестрах попал в список декана, и они планируют по его просьбе пригласить преподавателя немецкого. Интересно, пересказывала ли Соня этот почетный список другой девушке? Почему-то надеюсь, что нет.
– Знаешь, он еще и картежный мастер. В бридже ему нет равных. А если будете играть в покер – ух, берегись! Последнюю рубашку с тебя снимет.
– Ба, мы в такой покер не играем, – говорит Эван.
– Я думала, в такой все мальчики хотят играть.
Эван закатывает глаза, слегка краснея. Я пользуюсь этой возможностью, чтобы спросить бабушку Эвана о том, что интересует меня больше всего, помимо внеурочных занятий ее внука:
– Эван говорит, вы родом из России…
Она поджимает губы.
– А, да. я родилась в Нижнем Новгороде.
– Как вы сюда перебрались?
Эван переводит взгляд с меня на бабушку, и я начинаю беспокоиться, что снова зашла слишком далеко в своих вопросах, но Соня отвечает:
– Мой отец был дезертиром, журналистом. Когда мне было десять, мы переехали в Москву. Когда было семнадцать – бежали через Восточный Берлин. Папу отправили туда вести репортаж о шахматном турнире.
Морщинки вокруг глаз Сони будто становятся чуть глубже.
– Почти всю жизнь мы жили только там, где нам говорило жить ФБР. Мы с дедом Эвана переехали в Нью-Гэмпшир в 1974 году. Штат был тихий, с одними американцами. Никто не опасался, что за углом прячутся русские.
Эван подливает чай в кружки. Он наверняка знает эту историю вдоль и поперек.
– А как проходило детство, – спрашиваю я, – в Ниж… – пытаюсь выговорить отсутствующий в английском звук.
– Нижнем Новгороде. – Соня говорит практически без акцента, слоги скатываются с ее языка легко и естественно. Она улыбается. – Приятно это говорить. Много лет у нас не было такой роскоши… Россия была прекрасной, но там было тяжело.
Когда она поднимается, чтобы взять еще сахара, я замечаю, что она слегка прихрамывает.
– Сначала была война, тут ее называют «Второй мировой», у нас говорили: «Великая Отечественная война». Такая великая, что в ней погибло одиннадцать миллионов наших солдат – в двадцать семь раз больше, чем американских.
Она замолкает, давая мне осознать масштабы сказанного, и опускает кубик сахара себе в чашку.
– Это не считая гибели гражданских. Нам повезло выжить. Не было денег, практически не было еды. Вокруг сплошное недоверие… Отец работал в государственной газете. За нами следили.
– Он был против коммунистов? – спрашиваю я.
Она отпивает из кружки.
– Ну, он был не за них.
– То есть он был белым? Монархистом?
Я наконец вижу настоящего русского человека, и пусть она не застала жизни при Романовых, застали ее родители. Интересно, что она думает о царской семье?
– Ха. Нет, – решительно говорит Соня. – Пока крестьяне голодали, царь жевал икру. Мой отец был за демократию.
Очевидно, Эван не рассказал ей о дневниках. Что бы она сказала, услышав, что моя прабабушка была одной из жующих икру во дворце?
