Он вскидывает руки вверх:
– Но это почти правда!
– Такая ложь – самая классная. Твоя очередь.
Он кряхтит.
– У меня не получится. Ну ладно… Первое: я никогда не был… Нет, стой, я был. Блин. Так, начнем сначала.
– У тебя и правда плохо получается.
– Я предупреждал. Ладно. Первое: в прошлом году я занял восьмое место среди лучших игроков в «Мэджик» в южном Нью-Гэмпшире – это серьезно. Второе: я знаю шесть языков.
– Это ты мне уже говорил.
– Ладно. Второе: я до смерти боюсь пауков. И третье… – Он достает из кармана деньги, которые я вручила ему при входе. – Мне не нужны твои деньги.
Он протягивает мне связку купюр на ладони.
– Почему? Эван, ты их заработал. Не надо.
Я складываю его ладонь с купюрами и накрываю ее своей. Мои расслабленные пальцы задерживаются на его руке, сердце подскакивает.
– Это не важно, Джесс. Теперь я делаю это не ради денег.
– А ради чего? – тихо спрашиваю я.
Впервые с нашего знакомства он будто лишился дара речи.
– «Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми, которыми мы начинаем интересоваться с первого взгляда, прежде чем скажем слово». «Преступление и наказание». – Он замолкает. – Мне с тобой хорошо, Джесс.
В легких не осталось кислорода; заглядываю ему в глаза.
– Мне тоже с тобой хорошо.
Он моргает.
– Здорово.
От него пахнет корицей.
– Здорово, – выдыхаю я.
– Посмотрим, что будет дальше?
– Что будет дальше? – повторяю я.
Он вдруг наклоняется ко мне, и я понимаю, почему папа повел себя так странно, когда Эван пошел ко мне в комнату, потому что мое сердце готово выпрыгнуть из груди – кажется, Эван Герман собирается меня поцеловать…
– В дневниках, – говорит он и тянется за моей сумкой на краю кровати. Достав дневник, садится прямо. – Берлин.
– Берлин.
Какая же я дура. Вдруг оказалась обвороженной добрым дурачком, стала с ним заигрывать, а он уже начал потеть в крошечной комнате без дополнительной вентиляции. Конечно, Эван не собирался меня целовать. Я же вчера сказала, что он «какой-то левый парень» и «никто».
– Да. – Беру себя в руки. – Дневники.
– Блин. – Он внезапно ударяет себя ладонью по лбу.
– Что такое? – спрашиваю я, и у меня в груди появляется надежда.
– я забыл, что одна из трех должна быть ложью.
…Мы с интересом обнаруживаем, что из следующего дневника вырвано несколько первых страниц. На их месте находятся два листочка, аккуратно сложенных и прижатых ко шву.
– Загадочно, – говорит Эван, поигрывая бровями. Он разворачивает листочки.
1 марта, 1920 (продолж.)
Направляемся в Париж. После Тиргартена вернулась на Риттерштрассе. Не успела снять пальто, как в дверь беспокойно застучали. Это оказалась Йоханна в совершенной панике.
– С ума сошла? – сказала она, ворвавшись и заперев за собой дверь.
Нет, это Анна сошла с ума. Йоханна знала? Я стала рассказывать, что я узнала, где была…
– Я знаю, где ты была, – шикнула Йоханна. – Ты сильно рискуешь.
Я в шоке наблюдала, как она задергивает шторы и выглядывает через них в окно, будто высматривая кого-то на улице.
Она повернулась ко мне и обхватила плечи обеими руками.
– Раз ты услышала о выжившей княжне, думаешь, они не могли?
– Кто? – спросила я.
– Не будь такой наивной, – фыркнула она. – В Берлине полно советских шпионов. – Увидев мой страх, она смягчилась: – Анна, тебе надо уехать. Ты привлекла внимание.
Вернер. Йоханна. Все это время она за мной следила.
Мне дали десять минут на сборы, затем отправили на вокзал. Один билет до Парижа.
– Куда мне идти? – спросила я Йоханну.
Она вложила мне в ладонь кусок бумаги. Свисток поезда.
Все не так, как кажется. Всегда.
Твоя А.
На втором листе рассказ продолжается. Анна сделала пересадку во Франкфурте, где, она почти уверена, за ней по пятам ходил низенький лысый мужчина с усами и круглыми очками. Она заперлась в купе. Дальнейшее повествование напоминает лихорадочный сон, обрывочный поток размышлений о жестокости мира и о зле, которое в нем обитает. Запись без обычной подписи, просто с чертой, будто Анна, оставшаяся без сил, уснула над дневником.
– Почему она вырвала эти листки? – спрашивает Эван, крутя в руках листочки.
Вспоминаю о страницах, которые я вырывала из своих тетрадей, – там было то, за что мне было стыдно или от чего становилось грустно.
– Может, ей не понравилось, что она написала, – говорю я. – Она была не в лучшем состоянии.
– Но тогда зачем их сохранять?
Пожимаю плечами, вспоминая все клочки бумаги, которые я в конце концов вытащила из мусорки.
Мы складываем вырванные листки и продолжаем читать, надеясь найти объяснение на следующих страницах.
3.3.1920
Мне лучше. Путешествие меня изматывает, возвращаются старые жуткие сны. Просыпаюсь в лихорадке. Но два дня отдыха – и я снова стала собой.
С Восточного вокзала направилась по адресу, который мне дала Йоханна: Рю-дю-Бак, дом 88.
Париж сильно отличается от Берлина, он скорее похож на Петербург с его широкими бульварами и мостами-арками; я нашла нужную улицу и предстала перед домом 88 ровно к рассвету. Но когда я подходила – заметила его! Вход в здание загораживал мужчина с вокзала. Мне не померещилось! Круглые очки, сальные усы.
В панике я развернулась. Он направился за мной. Я ускорила шаг. Он прошипел у меня за спиной:
– Анна.
Мне хотелось бежать, но он схватил меня за запястье! Я закричала, попыталась вырваться. Он сжал руку крепче.
– Великая княжна, – прошептал он, – я – друг Йоханны. – Он говорил не на французском, а на русском.
Столько всего и сразу. Информация лилась на меня, и я с ней не справлялась – это как пытаться пить воду из крана. Пока напишу самое главное: насколько мне известно, я в безопасности. Мужчина, которого я буду звать здесь месье Ганьоном, работает с людьми, вывезшими меня из Екатеринбурга. Он отвел меня в дом, снабженный кроватью, чистой одеждой, книгами, ручкой и даже этой самой тетрадью, которую я обнаружила в одном из ящиков и решила использовать в качестве дневника. Ганьон настоял, чтобы я отдохнула, и пообещал, что завтра за обедом все прояснится.
