14
22 августа, 2007
Я очень медленно поворачиваюсь на триста шестьдесят градусов. Может, у меня неправильный адрес? В третий раз проверяю бумажку, на которой записала перекресток, что вчера назвал Эван. Если верить ярко-зеленым уличным указателям, я на правильном месте, но разве я могу быть на правильном месте, если это место – окраина маленького и одинокого кладбища? Эвана нигде не видно.
С трех сторон кладбище ограждает плотный каменный забор. С четвертой находится старый белый фермерский домик с кривоватыми окнами, провисшей крышей и бежевым «седаном» в гараже, который когда-то был амбаром. Подсолнухи над крыльцом. Хотя дома будто никого нет, на самом краю участка с пятнами голой земли лежит велосипед Эвана.
«Я на месте… вроде». Отправляю эсэмэс и тут же слышу «дзынь» откуда-то с кладбища.
– Эван?
Мой голос прорезает тишину, нарушаемую лишь пением птиц.
Вдруг из-за облупленной серой статуи ангела появляется голова – широко улыбающийся Эван.
– «Здесь праотцы села, в гробах уединенных навеки затворясь, сном непробудным спят»
[16].
По пути ко мне Эван театрально указывает рукой на кладбище и полуразрушенные надгробья, которые торчат из земли, как кривые зубы.
– Чехов? – спрашиваю я, прищурившись, чтобы прочесть название книги у него в руках – «Избранные рассказы Антона Чехова».
– Томас Грей. Он англичанин.
– Так нечестно. – Нас разделяет каменная стена. – Ты часто бываешь на кладбище?
– Мне нравится тишина и покой, а местные дамы и господа, – легонько хлопает он носком по ближайшему надгробию, – в этом настоящие профессионалы.
Я улыбаюсь:
– Может, тогда я лучше останусь любителем.
Чтобы попасть на кладбище, надо взобраться на стену и перебросить ноги на другую сторону. Когда Эван неожиданно протягивает руку, чтобы мне помочь, я на секунду застываю, смутившись. Мы оба смотрим на руку, после чего я, краснея, принимаю ее и спрыгиваю на землю. Щекотное ощущение остается, даже когда Эван отпускает руку.
– Спасибо, – говорю я, стараясь стереть о шорты это ощущение вместе со следами мха и грязи.
– Идем, – говорит он. – я проведу тебе экскурсию.
Кладбище размером примерно с футбольное поле. Большая часть надгробий – просто куски гранита, покрытые пятнами времени. Мы проходим мимо нескольких, и Эван указывает на свои любимые.
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ПРЮДЕНС УАЙТ, МАТЬ РИЗОН И ПРОСПЕРИТИ УАЙТ.
ЮНИТИ, СУПРУГА ГЕРКУЛЕСА, СКОНЧАЛАСЬ НА 66 ГОДУ ЖИЗНИ, 1791.
Мы по очереди зачитываем высеченные слова с вычурным британским акцентом. На одном надгробии замечаем два черепа, как на пиратском флаге, у нескольких других на верхушке – каменные барашки. Эван объясняет, что это детские могилы.
– А тебе не кажется, что это жутковато? – спрашиваю я. – Вот так зависать на кладбище?
Эван поигрывает бровями.
– Боишься, что я вампир? – Он изображает русский акцент. – Что йа высосу твой борщ?
– Знаешь, ты странный, Эван Герман.
– Это твое субъективное мнение, но я согласен. – Он улыбается. – Да… Я люблю приходить сюда почитать. Мне кажется, это уместно, ведь здесь захоронено столько историй. Мы буквально ходим по истории. – Он похлопывает по памятнику, к которому прислонился. – Ты писатель. Разве тебя это не будоражит?
– Не думаю, что можно называть себя писателем, если нет ни одного читателя.
– Чепуха, – говорит Эван.
– Чепуха? – усмехаюсь я старомодному слову.
– Прости, от Сони заразился. Но искусство – это процесс, а не то, к чему он приводит.
– Толстой? – спрашиваю я.
– Герман.
Мы находим ржавую скамейку из кованого железа под молодым кленом на краю кладбища. Она крошечная, мы с трудом на ней умещаемся, а вокруг – трава, доходящая нам до колен, которую явно забыли скосить; мы садимся на разных концах скамейки, пытаясь оставить друг другу хоть какое-то личное пространство, но безуспешно. Щекотное ощущение возвращается, появляясь там, где наши руки касаются, и это стереть уже нельзя.
У меня из головы не выходит вопрос, такой же назойливый, как застрявшее в зубах зернышко попкорна. Это старое кладбище, «свежих» дат и современных черных гладких плит, как у моих бабушки с дедушкой и тети Анны, я за весь наш путь не заметила. Когда мы ели сэндвичи у меня на крыльце, Эван со странной легкостью рассказал мне о смерти своего отца, но вскоре снова закрылся. Мне не хочется его расстраивать, но я не могу не спросить.
– Здесь… – осторожно начинаю я, сжимая прут металлической скамьи. – Здесь похоронен твой отец?
Боковым зрением вижу, что Эван качает головой.
– Он похоронен в Вирджинии, как мои бабушка с дедушкой.
Я вижу его лицо, но не могу понять, что происходит в голове. Каково это – потерять родителя? Или всю семью, как было у Анастасии? Как бы родственники меня ни раздражали, стоит мне только подумать, что однажды я проснусь, а их больше нет, так воздух в легких твердеет, как асфальт.
– Ты ездил к нему… ну, на его могилу?
– Несколько раз. Пару лет назад Соня меня туда отвезла.
– Как он умер? Ой, прости… – я запинаюсь. – Это невежливо, можешь не отвечать.
– Ничего, Джесс. – На мгновение его рука оказывается на моем плече, и щекотное ощущение перетекает туда, превращаясь в настойчивый гул. – Это естественный вопрос. – Он вздыхает и убирает руку. – Он ехал на велосипеде, и его сбил грузовик. Футон. – Он устало усмехается, и я впервые улавливаю нотки горечи в его голосе. – Они доставляли футон.
– Эван, я очень тебе сочувствую.
Этого недостаточно; я знаю – никаких слов не достаточно. Мне очень хочется взять его за руку, но я зачем-то себя сдерживаю, и через секунду желание пропадает.
– Да. Как я уже говорил, мне было всего четыре, так что… – Он откидывает голову назад и устремляет взгляд на кленовые ветви.
Я впервые замечаю шрам в форме звездочки у него на челюсти. На дерево над нами садится ворона и громко каркает.
– Это странно, – продолжает он. – я скучаю по нему, но как-то абстрактно. Знаешь, у меня есть какие-то воспоминания… К примеру, мама даже воду с трудом кипятила, поэтому готовил всегда папа. Я помню, как сижу на кухонном полу, старом, желтом линолеуме, а он делает ужин. Смесь с макаронами, «Гамбургер-помощник». Мой любимый.
Бросая взгляд на его лицо, я ожидаю увидеть гримасу боли, но, несмотря на печаль в его глазах, на губах играет слабый намек на улыбку, вызванную воспоминанием. Улыбка исчезает.
