Мне хочется кричать самой. Мои щеки горят ярким цветом, который, я уверена, поспорит с цветом щек Джин.
— Я здесь ради обследования. У меня шла кровь, немного, правда, но Ияко, акушерка, подумала...
— Нет, — перебивает меня Чийо, стреляя глазами от меня к Айко. — Она спрашивает, почему ты здесь?
Но не успеваю я запротестовать, как новый, более громкий и долгий крик прорезает ночь. Мы замолкаем и переглядываемся. Наступает долгая тишина.
А потом до нас доносится крик младенца.
Я смеюсь. Он звучит, как колокольчик. Если ты чуть задеваешь его, то услышишь едва различимый звук. Но если ты хорошенько по нему ударишь, то получишь мощный, резонирующий звук. Этот ребенок звучит очень громко. Он говорит: «Я пришел». Он требует всеобщего внимания.
Я прикрываю руками улыбку. На мгновение я забыла все обвинения и ловлю себя на желании вскочить и побежать приветствовать эту новую жизнь. Нам дадут его подержать? Это было бы прекрасным отвлечением и хорошей практикой для всех нас. Я представляю день, когда на свет появится мой ребенок, и как будет счастлив Хаджиме. Я вижу его широкую, сияющую улыбку.
— Легкие как у матери, — говорю я, но на этот раз никто не смеется моей шутке, даже Чийо. На меня больше никто не смотрит, кроме Хатсу, и она больше не сдерживает грусти. Она вся в слезах. Я покрываюсь мурашками.
— Что случилось? — спрашиваю я Хатсу, наклоняясь к ней.
Но ответом мне становится тишина.
Все замирает вокруг.
Я вся превращаюсь в слух.
Почему я больше не слышу детского плача?
Все девушки застыли на местах, не двигаясь, даже не дыша. Хатсу вздыхает. Может быть, ребенок сейчас ест? Эти крохи приходят в мир голодными. Меня пробирает сильная дрожь. Раздается громкий скрип шагов, потом затихает. Потом снова слышны шаги и тихий плач. Но не ребенка.
Это плачет мать.
* * *
— Почему плачет Йоко? — шепотом спрашиваю я, но мне хочется кричать. Что случилось с ребенком? Что случилось с ребенком?
До нас доносятся приглушенные голоса, потом тяжелые шаги. Я всматриваюсь в лица девушек в поисках ответа на вопрос. Джин не отрывает взгляда от пола. Хатсу смотрит прямо перед собой, в никуда. Айко и Чийо обмениваются взглядами, потом без единого слова встают и идут к двери.
— Подождите. Чийо?
Она оглядывается на меня, пока остальные уходят. Ее красные губы искривляются в ухмылке.
— А ты что думала, Наоко? Что у нас у всех есть красавцы мужья, которых мы ребенком заставили на нас жениться? — она фыркает и захлопывает за собой дверь.
В груди тяжело колотится сердце, дрожат руки. Текущие сами по себе слезы жгут глаза. Она же не имела в виду... Я, должно быть, ошиблась. Ну конечно же, я ошиблась. Вот только все во мне страшится худшего.
На четвереньках я подползаю к отделяющей мою комнату перегородке и прикладываю к ней ухо. Я изо всех сил прислушиваюсь, чтобы услышать ребенка. Я должна услышать этого ребенка.
Я очень хочу услышать его плач, перекрывающий тихий плач его матери.
И мой собственный.
ГЛАВА 24
Япония, настоящее время
Меньше чем через неделю после получения письма от Йошио я уже садилась на борт «Боинга 777», направляясь на восток. Самолет разогнался, убрал шасси и спустя минуты уже рассекал утренние облака. Я была готова к шестнадцатичасовому перелету, но так и не смогла успокоиться.
Я смотрела фильмы, отслеживала продвижение самолета с помощью специальной бортовой программы и смотрела в окно. Наблюдает ли за мной мой отец? Рад ли он моей поездке? Правда, если знает, как я за нее расплатилась, то не очень.
Когда папа впервые привез кадиллак домой, мама не была в восторге от его бросающейся в глаза экстравагантности, говоря, что это слишком большая и слишком дорогая машина.
— У нас же уже есть надежный автомобиль, — говорила она, но папа твердил, что приобретение жемчужины производства «Дженерал Моторс» всего за семь с половиной тысяч долларов было настоящей инвестицией. Оказалось, что он был прав.
В 1958-м за «Кадиллак Эльдорадо Биарриц» в отличном состоянии от серьезных коллекционеров можно было получить от семидесяти до двухсот тысяч долларов. Мне же удалось заключить сделку на сумму примерно посередине. Этого было больше чем достаточно для покупки билетов и оплаты самой поездки, но чувство вины за эту продажу было почти невыносимым.
Когда покупатели погрузили драгоценный папин кадиллак на эвакуатор и увезли, я стояла возле дороги и плакала. Я продала единственную ценность, переданную мне в наследство.
Но, в конце концов, шанс восстановить папино доброе имя, мои воспоминания о нем, моя вера в справедливость мира и понимание того, что с ним произошло, стоили неизмеримо больше.
Жаль только, что я не знала, чего ожидать.
Йошио еще не получил ответов на запросы о налогах на недвижимость, с помощью которых можно было бы узнать имя владельца, но уже успел найти новый точный адрес дома и пообещал съездить в Дзуси и договориться о встрече и интервью с хозяевами. Я была ему очень признательна за помощь, но тот факт, что Иошио не дал мне адрес, тут же насторожил меня как журналиста. Он, как истинный профессионал, прекрасно понимал, что стоит ему дать мне необходимую информацию, и я тут же исключу его из этой истории. А поскольку я никогда не писала сентиментальных сюжетов или очерков о стиле и доме, то он, скорее всего, почуял в моем интересе хорошую историю.
Это был не первый раз, когда мы с ним хватались за одну и ту же тему. Как-то мы с ним одновременно стремились взять интервью у председателя Совета управляющих МАГАТЭ, но эта честь в итоге досталась мне. И когда моя статья привлекла международное внимание, Йошио сменил «сторону» и написал статью — опровержение моей, которая привлекла почти столько же внимания, сколько и исходная.
И дело было не в том, что я в чем-то винила Йошио, ни тогда, ни сейчас, журналистика всегда была игрой на информации, в которую мы оба играли, чтобы заработать себе на жизнь. К тому же я информировала его, что мое расследование носило частный характер, вот только не объяснила, какой именно. Я собиралась рассказать ему чуть больше на обеде в Токио. Мне только оставалось хорошенько обдумать свой стиль поведения с ним и количество и качество информации, которой я могу с ним поделиться.
Где-то позади меня заплакал ребенок, а потом прозвучало объявление капитана и зажглись значки «Пристегните ремни». Мы стали снижаться, и у меня заложило уши. Я сложила свой столик, упаковала вещи и подняла шторку на окне.
Международный аэропорт Нарита находился в часе езды от Токио, поэтому в окне я не увидела потрясающих видов мегагорода и горы Фуджи. Только извилистые водные каналы, соты из зданий и характерные лоскутные контуры возделанной земли. В отличие от «гребенок» Среднего Запада, ландшафт больше походил на поле для гольфа с его песчаными ловушками и водными преградами. Я придвинулась ближе к двойному стеклу и прищурилась, чтобы лучше видеть. Поля были подтоплены. Я думала, что сезон дождей уже закончился. Мы постепенно спускались, и мелкие заводи с глинистым дном становились видны все лучше: это были рисовые поля. Я почувствовала толчки турбулентности, схватилась за подлокотники и приготовилась к посадке.
