— А вы знаете, что я к тому же еще и беременна?
Сатоши останавливается, все еще глядя прямо перед собой.
Я обхожу его и встаю прямо перед ним.
И сейчас я иду не на прием к семейному врачу, как сказал вам отец, а чтобы показаться акушерке.
Расставив все по своим местам, я, довольная, готова вновь шагать по дороге. Вот теперь он может уходить. Я пускаюсь в путь, подхватив свой чемодан, чуть поворачиваю голову и снова вздрагиваю от удивления, потому что Сатоши идет следом за мной.
— В таком случае тебе еще больше нужен провожатый, не так ли? — его брови слегка приподнимаются над прямым взглядом. — Особенно учитывая отсутствие мужа.
По-прежнему держа чемодан в руке, он обгоняет меня.
Кем он себя считает?
— Мой муж сейчас на судне в Тайване, но вернется со дня на день.
Сатоши ничем не лучше обаасан или отца. Я пробираюсь между женщиной с маленьким ребенком и мужчиной в поношенной одежде, чтобы не отставать.
— Так ты не знаешь? — Сатоши оглядывается на меня через плечо. Он глубоко вздыхает и опускает руку в карман, замедляя шаг. — Я как раз думал, скажет ли тебе твой отец. Именно об этом я и хотел с тобой поговорить. Помнишь, на отпевании твоей матери?
Я почти ничего не помнила о том дне, и отец ничего мне не говорил.
— Я не знаю подробностей, но напряжение вокруг Тайваня еще больше усилилось, и одно из военных судов США, патрулировавших тот район, попало под обстрел.
— Какой именно корабль? — этот вопрос слетел с моих губ еще до того, как я подумала, что его надо задать. — Какой корабль, Сатоши? — я хватаю его за руку, боясь самого худшего.
— Не знаю, — Сатоши качает головой. — Но не волнуйся, это может означать лишь то, что они прибудут позже, — он кладет руку поверх моей и сжимает ее.
Я выдергиваю свою руку так, словно он меня обжег.
— Пожалуйста, — Сатоши бросает взгляд на мой живот и вздыхает. — Ради благополучия ребенка прими мою дружбу и позволь мне сопроводить тебя до места, — кивком он указывает вперед. — Видишь? Бамбуковый забор вокруг клиники совсем недалеко.
Забор из золотистых перекладин, перевитых друг с другом, убегает вдаль, насколько хватает глаз. Мой взгляд вскидывается на Сатоши при звуке слова, так напоминавшего разговор с отцом: прими и смирись.
— Ради ребенка, — говорю я и пускаюсь в путь, волнуясь и накручивая на палец прядь волос. Разумеется, отец не упоминал о новостях из Тайваня. Зачем? Будь его воля, Хаджиме бы никогда не вернулся. Вдруг вся моя кожа покрывается мурашками. А что, если так оно и будет?
Вход в клинику украшен большими перекрещенными балками и ржавыми скобами. На косяке висит маленький колокольчик, стилизованный под храмовый колокол, но сами ворота открыты. Сатоши распахивает их пошире и делает шаг в сторону, чтобы дальше я шла первой. Из вежливости я берусь за длинный деревянный язычок и звоню колокольчиком один раз, и лишь потом мы входим внутрь. У маленького колокольчика оказался красивый низкий звук, разнесшийся далеко вокруг и возвестивший о нашем прибытии.
Неровная, мощенная галечником дорожка, как змея, извивается между густо растущими деревьями. Дорожка ухожена, кусты вокруг нее подстрижены, но разросшаяся трава подсказывает мне, что ходят по ней не часто. Я иду очень осторожно, чуть не споткнувшись о выступающий камешек. Сатоши протягивает было мне руку, чтобы поддержать, но я успеваю восстановить равновесие и показательно игнорирую его предложение о помощи.
Сквозь деревья уже виднеется бронзовая черепица крыши. Прищурившись, я стараюсь рассмотреть что-нибудь еще.
— Я думала, это клиника, но это место больше похоже на простой дом.
Сатоши пожимает плечами. Он знает об этом месте не больше моего. Дорожка пускается вниз, и на какое-то время из виду пропадает и строение впереди, и улица позади нас. Под густым пологом мы проходим в спрятанный от посторонних глаз мир. Там тихо, если не считать трели птиц и стрекота кузнечиков. И слышно кое-что еще, постоянный тихий шепот. Я склонила голову и прислушалась: вода.
За поворотом показалась небольшая зеленая речушка. Мы взошли на красный деревянный мост и остановились, чтобы посмотреть на реку поверх высоких перил. Падающий сверху свет хорошо освещал спокойные неглубокие воды и многочисленных их обитателей. Карпы кои, упитанные и исполненные достоинства, поводили золотыми, черными и белыми плавниками, похожими на крылья. Здесь очень спокойно. Я наблюдаю за ними, но не удерживаюсь от быстрого взгляда на Сатоши.
Он не только знал о Хаджиме, но и сдержал свое слово и не выдал меня своему отцу, чтобы сохранить деловые отношения наших родителей и избавить меня от унижения. Потом он узнал, что я вышла замуж и уже беременна. И тем не менее он сопровождает меня сюда. У меня покраснели щеки. Осознание вины тут же избавило меня от дерзости.
— Простите меня.
Пусть я и не хочу этого признавать, но я благодарна за его компанию и его дружбу. Я поворачиваюсь к нему лицом.
— Я благодарна вам за все, Сатоши. Даже за то, что вы сейчас здесь. И приношу свои извинения.
Он не отрывает взгляда от воды, оставив мои слова без ответа. Тогда я тоже смотрю на рыбу, не зная, что еще сказать.
Он облокачивается на растрескивающиеся перила и сцепляет ладони между собой.
— Тебе незачем извиняться, Наоко.
Ему не нужны мои извинения? В негодовании я упираю руки в бока.
— Вы меня совсем запутали. Я вам очень благодарна, но я все еще...
— Ты все еще не понимаешь, зачем я сюда поехал? — Сатоши поворачивается и смотрит мне прямо в глаза. — Да, я понимаю твое замешательство. Пойми только, что ты никогда меня в замешательство не приводила, — он прячет улыбку. — Я знал, какая ты на самом деле, еще когда ты была совсем ребенком.
На самом деле я — эгоистка. Я опустила глаза, не желая слышать от него слова упрека.
— Я видел тебя иногда на встречах компании, куда можно было приводить членов семей. Ты была такая же красивая, как твоя мать.
Не поднимая головы, я с любопытством посмотрела на него при упоминании окаасан.
— А однажды я застал тебя за тем, что ты стащила мочи
30, — засмеялся он. — Помнишь?
Я выпрямляюсь и поворачиваюсь к нему. На его улыбку невозможно не ответить.
— Я таскала рисовые пирожные?
— У тебя было зажато по одному в каждом кулачке, а еще рот был перепачкан теми, которые уже были съедены, — он указывает на губы. — Когда я стал браниться, ты сунула пирожное мне в руку и просто убежала, обернувшись ко мне с улыбкой.
Я смеюсь, но не помню ничего из того, что он рассказывает.
