– Нас не интересуют политические разговоры, мы расследуем убийство. Что было дальше? Как долго вы там были?
– Не уверен, мы, кажется, довольно быстро разошлись.
– Вы вернулись домой?
– Нет, прежде заглянул в ресторан. В опере мы только выпили шампанского, на квартире при обсуждении был только чай… Я зашел в какое-то заведение неподалеку и заказал ужин.
– Вспомните, где это было? Не подумайте, что мы вас в чем-то… – начал Филимонов.
– Я понимаю, вам надо проверить все варианты. Чем меньше их останется, тем больше внимания вы сможете уделить нужным. Но, боюсь, я разочарую вас: на этой квартире я был впервые. Вернее сказать, кружок наш я посещаю регулярно, но тогда мы собрались на новой квартире: прежде мне там бывать не доводилось, а хорошей памятью, как вы заметили, я не отличаюсь.
Сыщики начали терять всякую надежду узнать что-то полезное, но Званцев хлопнул себя по лбу: «У меня же счет остался, в пальто. Принесли его со сдачей – я так не глядя и сунул в карман. Буквально минуту, сейчас принесу».
Он тихо вышел из комнаты – настолько тихо, что даже заставляло подозревать, не собирается ли он подслушивать. Уваров открыл рот, но статский советник прервал первые же произнесенные звуки оглушительным кашлем и одновременно жестом показал: молчи! Тот кивнул и оставшееся вся время все сидели в тишине. Полминуты спустя в зал вернулся Михаил и вручил бумагу и деньги Филимонову:
– Не знаю, право же – поможет ли это хоть чем-то. Тут есть название: «Трактир купца Семенова» – но Семеновых у нас, сами понимаете…
Статский советник развернул счет и с нарастающим удивлением, переходящим в восхищение, начал читать вслух. Он периодически глядел на Михаила – человека среднего роста и телосложения – чтобы убедиться, нет ли тут ошибки: дюжина блинов с икрой и сметаной, еще половина такой же порции, две тарелки сборной солянки, порция антрекота, графин водки, три стакана чая и столько же эклеров. Такого посетителя, пожалуй, запомнит любой половой.
– Давали на чай?
– Да, оставил, помнится, трешку, – пересчитал деньги Званцев. – Шустрый малый попался, грех было не дать.
– А дальше?
– Дальше… Дальше, господа, не помню – уж простите. Должно быть домой отправился: поехал или пошел… Скорее, поехал – все-таки незнакомое место.
Открылась дверь и в ней появилась женская фигура, которую сыщики уже мельком видели, но особенно рассмотреть не успели. Это была Эльза – жена Михаила. Теперь, когда она никуда не торопилась, стало ясно, чем же она привлекла Дмитрия Павловича, отчего тот увлекся ею: высокая, стройная брюнетка с немного вьющимися, как штили у нот, волосами. Единственное, что… нет – не портило, а, может, лишь оттеняло ее безупречную красоту, были небольшие очки, разлегшиеся на тонком, словно выточенном из мрамора носу.
Она не успела ничего сказать, а муж не успел ее представить, когда у входной двери раздался звонок. Супруги переглянулись, то же сделали сыщики и свидетель.
– Я открою, – сказала она голосом аромата сандала и тут же вышла.
За дверью стоял довольно молодой еще человек в теплом пальто и, что уж совсем странно для сентября, в шарфе. На вполне закономерный вопрос, что ему, собственно, угодно, молодой человек ответил: ему угодно повидаться с господами сыщиками, которые отправились сюда. И с которыми, выделил он особенно, работает в качестве главного консультанта Санкт-Петербургского управления полиции по музыкальной части.
Титул, даже столь пафосный, особенного впечатления не произвел, хотя заставил хозяйку пригласить внутрь странного гостя.
– Как вас представить?
– Сообщите им пожалуйста, что пришел профессор Каменев – они поймут.
– Вы – профессор Каменев? Тот самый, легендарный?
Недовольный тем, что титул не произвел никакого впечатления, от последней реплики тенор растаял.
– По всей видимости, да, – ответил он. – Если вы о бывшем солисте Мариинского театра, то да – это я. Теперь – ординарный профессор консерватории и главный консультант…
– Как жаль, что вы не пели Лоэнгрина! – перебила она. – Это было бы божественно. Представляю себе, как вы читаете лекции о Вагнере…
На полпути к залу, где собрались все, тенор встал телеграфным столбом, остановленный последним замечанием.
– Я не читаю лекций по Вагнеру, – суховато ответил он.
– Почему?
– Говоря откровенно, я его не выношу.
– Вы не любите Вагнера? Не может быть такого, чтобы серьезный музыкант его не любил, – удивленно воскликнула Эльза. – Но что в нем такого плохого? Его звучание, его эстетика…
– Он слишком серьезен, – ответил профессор. – Вам не кажется, что мы слишком много надежд возлагаем на искусство? Вся эта натуральная школа, реализм, музыкальная драма – в какой момент это стало доминировать? И ладно бы все это просто нашло свое место на сцене – но зачем громить все остальное как малохудожественное? Откуда этот фанатизм? Кому мешают большие оперы, веселые комедии и водевили? Мрачных драм и без того хватает в жизни, чтобы лицезреть их еще и на сцене. Тем более под этот скрежет… Говоря образно, развитие Вагнера как композитора совершенно похоже на вызревание хорошего вина. Молодое, брызжущее темпераментом в «Риенци» и «Летучем голландце», оно по мере выдержки в бочке становится полнотелым и элегантным в «Лоэнгрине» и «Тангейзере» и, наконец, превращается в уксус во всех поздних работах.
– Опять ваши фирменные остроты? Теперь понятно, кто наводнил ими Петербург. Вы бы попробовали это сказать самому Вагнеру, в лицо, – усмехнулась вагнерьянка.
Она оказалась права: не было еще случая, чтобы в начале лекции, чему бы она ни была посвящена, Каменев не сказал бы едкую фразу в адрес немецкого композитора. Счет им шел уже на сотни: «Не говорите мне “доброе утро” следующие три месяца – я начал читать партитуру “Парсифаля”», «наибольшим успехом в “Гибели богов” пользовался финал оперы – по причине его долгожданности» …
– Остроты – вещь довольно безобидная. Над ними можно только посмеяться, а не подумать… Что до Вагнера, я с ним виделся однажды. И поверьте: сейчас я к нему отношусь лучше, чем тогда. А вы знаете, как я сейчас к нему отношусь.
– Вы с ним разговаривали?
– Да, двенадцать лет назад дело было, ему было под семьдесят.
– И разговор заладился?
– Вполне, – кивнул тенор. – Знаете, я ведь не отрицаю того, что это был крупный художник, я говорю только за себя. Я тогда сказал, что простите, маэстро, но вы – гениально одаренная ошибка. Блестящий мелодист – но никто не сделал больше для того, чтобы четкая мелодия исчезла из оперы. Потрясающие гармонии и, одновременно, такие сочетания нот, что из всех ваших опер без зубной боли я слушаю только «Риенци» и «Лоэнгрина».
– Что же он? – улыбнулась Эльза. – Убить вас хотел?
