Вы вольны объявлять забастовку или даже не посещать наши занятия – в этом никто не может вам помешать. Однако довожу до вашего сведения, что забастовка – не повод на экзамене отказаться отвечать по билету. Поэтому прошу вас пройти самостоятельно эту тему по следующим учебным пособиям…
Он перечислил десяток книг, отметил, что клавир желательно, а либретто просто необходимо знать наизусть и, слегка кивнув на прощание, вышел из класса. Он направился в Мариинский театр, где должна была закончиться утренняя репетиция. Впрочем, музыкальная составляющая его заботила мало, что казалось невероятным.
Над красными кирпичами фабричных зданий напряженно зависла грозовая туча. Шли секунды, складывались в летящие одну за другой минуты, туча уверенно шла к центру, а ливня все не было. Где-то вдалеке тусклым светом пробежала молния и едва слышным ударом литавр долетел гром. Столичные дамы, вышедшие на променад с зонтами от солнца, поспешили домой. Не обращая внимания ни на спешащих домой пешеходов, ни даже на частые вспышки молний, Каменев шел в Мариинский театр на встречу. «Надеюсь, хотя бы они не бастуют…» – пронеслось у него в голове.
Ему повезло и не повезло одновременно: утренняя репетиция была в самом разгаре, но час или чуть больше пришлось выслушивать то, что автор представил в дирекцию как «музыку». Наконец в третьем акте главного героя убили («и поделом ему – с таким-то голосом», подумал Каменев), а сопрано отравилась, не в силах вынести последней ноты тенора. Прозвучал финальный аккорд, и господа артисты стали медленно расходиться. Поскольку репетировали какую-то третьесортную ерунду, лучшие моменты не повторяли – за их отсутствием.
Каменев отправился в грим-уборную к той звезде, которую только называешь по имени, а собеседник подхватывает фамилию. Это не те нынешние звезды, чьи имена произносишь, а потом долго объясняешь, кто это такие и чем они изволят заниматься. Также она не была яркой кометой, которая сверкает сезон-другой, а потом столь же быстро угасает. Нет, это была звезда вековая, путеводная звезда для многих начинающих певцов.
Николай Константинович постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.
– Нет, я слишком устала от восторгов, не сегодня, – прозвучало очаровательное, но действительно уставшее сопрано, даже не повернувшись на звук. – К тому же партия так неудобно написана…
– «Не откажите инвалиду – хочу я испытать, что скажет мне судьба…» – изображая скрипучий голос, процитировал тенор.
– Коля, как хорошо, что ты зашел! – теперь она быстро повернулась и бросилась к нему. Тот обнял и поцеловал ее в щеку: «Здравствуй, Женя».
Это была знаменитая красавица Евгения Нравина – обладательница великолепного серебристого голоса, по праву считавшаяся первым сопрано Мариинского театра с самого дня своего дебюта.
– Ты слышал, в какой пошлости приходится иногда выступать? Тенора закололи кинжалом, а его возлюбленная немедленно после этого травится. Это сто раз уже написано. Если бы это был Доницетти или Верди – другое дело. А тут какой-то очередной граф решил, что у него большой талант и протолкнул свое сочинение на императорскую оперу.
– А из приличного что-нибудь будет? – поинтересовался Каменев.
– Готовим «Ночь перед Рождеством» Римского-Корсакова. Я пою Оксану. Вообще, Николай! – почему ты так редко приходишь?
– Женя – ты же знаешь: у меня сердце, петь я много не могу. И потом, я преподаю в консерватории, частные уроки…
– И Вагнер… – закончила она.
– И Вагнер, – подтвердил Каменев.
– И сейчас пришел не просто так?
– Не просто… Помнишь, наверное, в пятницу шли «Гугеноты»?
– Каждый спектакль с Мазини – он незабываем, – ответила Нравина.
– Теперь представь себе… Только никому ни слова – это тайна следствия.
– Какого следствия? – спросила примадонна. В несколько минут Каменев рассказал Жене несколько деталей, которые знал о деле. – Понимаешь, в чем дело – двое из них ушли после третьего акта. Ты ведь понимаешь – это почти невозможно.
– Почему? Может, у них какое дело было? Или вызвали срочно – мало ли причин?
Каменев молча покивал головой. Причин действительно могло быть много, но чтобы ушли сразу двое? Какая причина могла подойти сразу для двоих?
– О причинах пусть беспокоится полиция. Меня интересует другое: было ли на спектакле что-нибудь подозрительное?
– Коля, а почему ты именно меня спрашиваешь? В пятницу театр был полон – спрашивай кого угодно.
– Нет, не кого угодно, – ответил Каменев.
То ли интуиция артиста, то ли логика преподавателя подсказывали ему очень верное решение: не надо опрашивать всех. Достаточно обратиться к тому, кто мог с наибольшей вероятностью что-то заметить.
Цепочка его рассуждений была проста, но непробиваема. Есть два основных варианта: Званцевы знали, что должны будут покинуть театр после третьего акта, либо же узнали об этом во время спектакля. Либо первое, либо второе.
Узнать об этом во время спектакля они не могли: по показаниям и Васильевского, и швейцара в секторе лож к ним никто не заходил. Приносили бутылку шампанского, закуски – и только. Вывод – они знали, что должны будут уйти до окончания еще до того, как переступили порог ложи. Тогда надо опрашивать свидетелей еще раз, верно?
Предположим, что они решили покинуть ложу в ходе спектакля. Например, вспомнили, что им куда-то срочно надо. Когда это могло произойти? Если бы это случилось в первом или во втором акте, то они бы ушли во время первого антракта. Получается, это было во время третьего акта… Теперь надо найти человека, который лучше всего в третьем акте «Гугенотов» видит ложу.
Опрашивать публику? Бесполезно – все смотрят на пышные декорации, все слушают богатую и невероятно театральную музыку Мейербера. Ох, эта музыка… Один раз ее послушаешь – и влюбишься в нее навечно.
– Между прочим, кроме «Гугенотов» ставят что-нибудь из большой оперы?
– Нет, только их…
– А ведь раньше любой порядочный театр не мог обойтись без пяти актов с балетом: Россини, Обер, Галеви, Мейербер…
– Новые веяния, Коля. Их заменил Вагнер.
– Прости великодушно, я знаю, как ты относишься к этому немцу – но сказать, что Мейербера заменил Вагнер – это примерно то же самое, что сказать, будто театр заменили музеем мадам Тюссо.
– Ты как всегда в остроумном расположении духа, – рассмеялась прима. – Как тогда, помнишь? К тебе пристал какой-то фанатичный вагнерианец: «У вашего любимого Мейербера перебор с театральностью». Как ты тогда встал на защиту своего кумира! – отреагировал молниеносно: как ты тогда сказал?
– Не поспоришь. Но давайте признаем: у всех композиторов с чем-то перебор. У Баха – перебор со сложностью, у Бетховена – с темпераментом, у Россини – с веселостью. У Мейербера, как вы справедливо заметили – с театральностью. Что до Вагнера – у него вообще перебор с количеством нот – какую партитуру ни возьми.
