Дни превратились в неделю, неделя — в две. Как-то утром на первой неделе начальница пришла в широком дождевике и темных очках; на ногах у нее были узкие белые полотняные тапочки, такие носят дети на физкультуру, и выглядело это очень трогательно. Она молча переступила порог нашего крыла, юркнула в свой кабинет и что-то взяла, потом так же быстро и незаметно ушла, не сказав никому ни слова. Она решила продать квартиру; это ни для кого не стало неожиданностью.
В середине второй недели позвонила редактор новой книги Другого Клиента. Мы так и не отправили ей подписанные договоры.
— Что мне делать? — спросила я Хью. — Позвонить ей?
Хью покачал головой:
— Ты уже давно занимаешься договорами. Она тебе доверяет. Проверь контракт. Если надо, обговори условия. У тебя все получится.
Я сделала, как велел Хью, тщательно проверила каждый пункт. В агентстве редко заключали сделки с этим издательством, и под рукой не оказалось недавних договоров, которые можно было бы использовать как образец. Я достала старые контракты — все, которые нашла, — и сравнила пункты касательно роялти, прав на первую и последующие публикации в журналах, на переиздания и публикацию в электронных источниках — другими словами, проверила все и, разумеется, сверилась с меморандумом, где было указано, какие права мы согласились продать, а какие решили оставить себе, чтобы потом продать их при случае. Два дня я проверяла и перепроверяла каждую мелочь и наконец составила длинное дотошное письмо наподобие тех, что надиктовывала мне начальница. В последнее время эти письма все равно основывались на моих предварительных замечаниях. Итак, я написала, что в договор необходимо внести многочисленные изменения, прежде чем автор сможет его подписать. Издательству были незнакомы стандарты агентства — стандарты другой эпохи.
Без начальницы в офисе было непривычно тихо. Раньше я не замечала, что именно с ее приходом жизнь здесь начинала бурлить, и у всех срочно появлялось дело. В ее отсутствие все приходили чуть позже, обеды затягивались, а по пятницам сотрудники повадились брать работу на дом — мол, все равно короткий день. Короткий день летом в пятницу был джентльменской традицией издательского бизнеса — по крайней мере, так было в эпоху его зарождения.
Без диктовки у меня освободилось много свободного времени, и дни проходили на удивление приятно. Разобравшись с правами и подшив в картотеку нужные документы, я снова занялась письмами читателей. Письмо от парнишки из Уинстона-Салема так и лежало наверху стопки; оно лежало там уже несколько месяцев. «Надо отправить ему хотя бы стандартный ответ», — подумала я, разворачивая письмо.
Я часто думаю о Холдене. Он просто встает у меня перед глазами, и я вижу, как он танцует с Фиби или кривляется перед зеркалом в школьном туалете. Стоит подумать о нем, и поначалу мне хочется улыбаться, глупо и во весь рот; я вспоминаю, каким он был забавным парнем. Но потом мне становится грустно. Наверно, потому, что я думаю о Холдене, когда в сердце шумит. Со мной часто такое бывает…
Он написал «в сердце шумит», а не «щемит». Скорее всего, просто оговорка, но какая красивая и уместная; Сэлинджеру бы наверняка понравилось. Он и сам допускал такие ошибки. И даже редакторы «Нью-Йоркера» их не исправляли.
Но не волнуйтесь. Я понял, как бы банально это ни звучало, что нельзя показывать свои чувства всему миру. Большинству людей плевать на чужие мысли и чувства. Стоит им разглядеть слабость — вот правда, ума не приложу, почему они принимают проявления эмоций за слабость, — и они готовы тебя растерзать. Они буквально бросаются на тебя и злорадствуют, что ты умеешь чувствовать.
О боже! Я вздохнула так тяжко, что сам Хью бы мной загордился. Что же мне ему ответить?
Дорогой мальчик из Уинстона-Салема. Я тоже, бывает, могу расчувствоваться. Ты прав, нельзя показывать свои чувства всему миру. Я взяла на вооружение твой совет и, кажется, у меня получается. Любовник моей начальницы покончил с собой, и мы все притворяемся, что ничего не произошло. Я бросила парня, которого люблю, в далекой Калифорнии, и он притворяется, что не злится на меня, а я притворяюсь, что без него не чувствую себя потерянной. Мне не хватает денег на оплату счетов, но я делаю вид, что могу ходить в кафе и делать все то, что обычно делают нью-йоркцы. У нас так хорошо получается не выдавать наши истинные чувства. Но если этого не делать, как жить? И эти эмоции… надо же давать им выход? Я вот, например, могу расплакаться в самый неподходящий момент. Пожалуйста, посоветуй мне, как быть.
С уважением, Джоанна Рэйкофф.
Нет, подумала я, не стану я посылать стандартный ответ мальчику из Уинстона-Салема. Я сложила его письмо пополам и снова убрала в ящик.
Собравшись с духом, я выбрала другое письмо из стопки. Почерк — дрожащая паутинка: писал пожилой человек. Автором оказался мужчина из Небраски. Это было одно из «военных» писем к Сэлинджеру.
Во Вторую мировую я тоже служил в вооруженных силах, — писал мужчина. — Я потерял друзей. Некоторые умирали у меня на руках. К счастью, дома меня ждала моя чудесная жена. Если бы не она, не знаю, что стало бы со мной после возвращения с войны. Я нашел в себе силы жить дальше, вести бизнес, растить детей. Сейчас я на пенсии и поймал себя на мысли, что все чаще вспоминаю о войне. Я читал «Над пропастью во ржи» еще давно, сразу после возвращения, и тогда книга мне очень понравилась. Холден Колфилд воплощал весь мой гнев, все мое одиночество. Возможно, он меня и спас. На прошлой неделе я еще раз перечитал роман, и он тронул меня до слез.
Как всегда, я долго сидела над одним письмом, несколько раз его перечитывала, пытаясь сформулировать подходящий ответ. Мы получали много писем от бывших военных. Но некоторые — это, например, — были такими пронзительными, такими искренними, что я не находила в себе сил отправить стандартный ответ. С этим письмом я решила пойти на компромисс: как можно деликатнее объяснила, что Сэлинджер просил не пересылать ему письма читателей, и поэтому я не могу отправить ему это письмо. Однако, добавила я, в иных обстоятельствах Сэлинджер наверняка был бы рад прочесть его и особенно обрадовался, узнав, что его роман сыграл хоть небольшую, но важную роль в психологическом восстановлении его читателя после войны.
Как вам наверняка известно, Сэлинджер и сам пострадал во время войны. Он тоже держал на руках умирающих друзей, когда те испускали последний вздох.
С самыми теплыми пожеланиями, Джоанна Рэйкофф.
Быстро, словно срывая пластырь, я написала адрес на конверте, сложила письмо пополам и вложила в конверт; затем взяла следующее. «Нет, — подумала я, — нельзя показывать свои чувства всему миру».
Дон храбрился, мол, он ни капли не нервничает по поводу того, понравится ли Джеймсу его роман. Утверждал, что не считает часы и дни в ожидании ответа.
— Джеймс — не единственный в мире агент, — смеясь, заявил Дон; он вообще часто смеялся, когда мы обсуждали серьезные вопросы. — Откажется взять книгу — значит, она не для него. Найду кого-нибудь еще.
