— Знаешь ее? — спросила я Дона.
— Нет, но хотел бы познакомиться, — ответил он. — Глядя на нее, я думаю, как часто некрасивых мужчин считают привлекательными. Мужчина может быть объективно некрасив, но при этом сексуален. Как Жерар Депардье. Но большинство некрасивых женщин просто некрасивы. — Дон рассмеялся и, заложив руки за голову, потянулся. — Впрочем, есть исключения.
— Например, она? — медленно проговорила я.
Я поверить не могла, что мой бойфренд — а Дон, надо думать, им был, — обсуждал со мной привлекательность женщины, стоявшей за стойкой бара. Но все было именно так.
— Да, посмотри на нее. — Дон наклонился ко мне поближе. — У нее потрясающая фигура, но нос огромный, и вместе с тем без этого носа она не была бы так хороша.
— Хм… — пробормотала я и торопливо сунула блокнот в сумку. — Пойду-ка я домой.
Дон подозрительно взглянул на меня:
— Пойдем вместе.
— Нет, оставайся. Тут для тебя… — я развела руками, — много интересного. Позже увидимся.
Дон вернулся примерно через час; я лежала в кровати и читала, подоткнув одеяло.
Он сел на край кровати и погладил меня по руке через тонкое хлопковое покрывало:
— Знаешь, Буба, мужчинам нравится смотреть на женщин. Так уж они устроены.
— Да что ты говоришь?! — усмехнулась я, не отрываясь от книги — я читала «Семейное счастье» Лори Колвин, роман, в котором матрона с Верхнего Ист-Сайда обнаруживает, что гармония в ее семье поддерживается исключительно благодаря ее давней интрижке на стороне.
— Серьезно, — улыбнулся Дон. — Я не испытывал к этой женщине ничего. Мне просто стало любопытно, как можно быть столь объективно непривлекательной и при этом…
— Да поняла я, поняла. — Я не хотела больше ничего слушать.
— Ничего ты не поняла, — беззлобно ответил Дон. — Ты веришь, что жизнь — сказка, а когда мужчина влюбляется в женщину, он больше никогда не должен смотреть по сторонам. Но так не бывает…
Я со вздохом опустила книгу и посмотрела на Дона.
— Может, твой приятель-буддист из Оберлина и считал тебя единственной женщиной на свете. Или прослушал столько феминистских курсов, что теперь боится смотреть на женщин и думать: «Вот горячая штучка» — небось, считает, что это делает его злодеем. — Голос Дона стал каким-то злым, жестоким. — Так вот, на случай, если ты не знала: все мужчины в мире смотрят на всех женщин и оценивают их с одной точки зрения — как потенциальных сексуальных партнерш.
— Ясно. — Я скинула покрывало и пошла в ванную чистить зубы.
— Такова мужская природа, — крикнул Дон мне вслед.
Я услышала стук: он снял один ботинок и бросил его, потом другой.
— Нельзя ее игнорировать. И если мужчина скажет, что это не так, знай, он лапшу тебе на уши вешает. Даже этот твой гребаный буддист из Оберлина.
Понравились ли Сэлинджеру книги «Орхизес пресс»? Их содержание? Дизайн? Мы не знали. Но однажды, примерно через две недели после того, как я отправила посылку с книгами в Корниш, я сняла трубку и услышала крик:
— АЛЛО! АЛЛО!
Следом за «алло!» Джерри выкрикнул имя моей начальницы. Я сразу узнала его голос, точнее, вопль.
— ЭТО ДЖОАННА, — завопила я в ответ и тут же подумала: а не лучше было бы представиться Сюзанной, чтобы не усложнять?
— Это Сюзанна? — переспросил Сэлинджер, понизив голос до почти нормального уровня.
— Да, мистер Сэлинджер, — ответила я и улыбнулась. Ну, побуду я Сюзанной. Кому от этого хуже?
— Хочу узнать ваше мнение, — сказал Сэлинджер.
— Спрашивайте, — ответила я, но сердце тут же бешено заколотилось.
Начальница недвусмысленно предупреждала меня, что не стоит завязывать с Сэлинджером разговоры. Однако она не давала никаких указаний по поводу того, что делать, если Сэлинджер сам завяжет разговор со мной. На этот счет не было ни правил, ни запретов. Вероятно, такого не случалось много лет. Возможно, даже десятилетий. С «Шестнадцатым днем Хэпворта» мы оказались на неизведанной территории. На Диком Западе по части этикета общения с Сэлинджером.
— Вы же видели книги, которые прислал этот малый из Виргинии? — Сэлинджер говорил чуть громче необходимого, а его речь была немного странной, искаженной, как у людей, потерявших слух.
— Видела, — подтвердила я.
— И как они вам?
— Неплохие. — Неплохие? Почему я так сказала? — Некоторые понравились мне больше других. Вы спрашиваете о дизайне?
— О самих книгах, — мягко ответил Сэлинджер.
— А… — Я пыталась собраться с мыслями, но в голове все перепуталось. — Некоторые понравились мне больше других, — повторила я. — Но я и раньше видела книги этого издательства. Они публикуют много поэтов. Некоторые очень хорошие.
— Вы читаете стихи? — спросил Сэлинджер, кажется заинтересовавшись: голос его теперь звучал более сосредоточенно.
Сердце у меня чуть не выскочило из груди. Я не сомневалась, что, если бы сейчас зашла начальница, ей бы этот разговор не понравился.
— Да, — ответила я.
— А сами пишете? — поинтересовался Сэлинджер.
— Пишу.
Я взмолилась, чтобы Сэлинджер не попросил меня повторить сказанное и еще раз произнести слово «стихи», ведь моя начальница могла войти в любой момент.
— Что ж, это здорово. Рад слышать.
Тогда я не знала — я узнаю это лишь через несколько месяцев, когда прочту «Симор: введение», — что Сэлинджер приравнивал поэзию к духовному опыту. Стихи для него означали слияние с Богом. Но в тот момент я об этом не догадывалась; мне лишь казалось, что я предаю свою начальницу, во всяком случае бессознательно.
Тут я заметила ее в бухгалтерии; она направлялась в мою сторону.
— Хотите поговорить с ней? — спросила я Сэлинджера. — Она как раз идет к свой кабинет, я ее вижу.
— Да, Сюзанна, спасибо, — сказал он почти тихо. — А вам хорошего дня. Было приятно с вами поговорить.
— Это Джерри, — шепнула я, когда начальница подошла к моему столу.
— О! — воскликнула она и поспешила в кабинет.
Дверь закрылась, раздались крики. Затем на некоторое время воцарилась тишина, и начальница вышла из офиса с ошеломленным видом. Она аж разрумянилась от волнения.
— Он хочет заключить сделку, — выпалила она и закурила.
Хотя ее слова должны были, по-видимому, означать смирение с неизбежностью, начальница казалась взволнованной. Дело в том, что в агентстве в последнее время не происходило ничего интересного. А теперь наконец что-то зашевелилось. И пусть сделка была незначительная, для мира она стала бы сенсацией — естественно, при условии, что мир о ней бы узнал. Сэлинджер, разумеется, не желал никаких анонсов, объявлений в «Паблишерз Уикли», статей в «Таймс» о завершении периода его отшельничества. Он не хотел никакой публичности. Мы не должны были говорить никому, и Роджеру Лэтбери тоже, даже жена Лэтбери не должна была знать. Мы могли обсуждать сделку в офисе, осторожно и сдержанно — а это значило, ни в коем случае не разболтать о ней Оливии, — но остальному миру нельзя было говорить ни слова.
