— Ты так считаешь? — осторожно спросила я.
Я впервые слышала такое мнение от сотрудника агентства и боялась, что это ловушка.
— Естественно, — рассмеялся Джеймс. — А ты разве нет?
Я тоже так считала. Разумеется. И все же в тот момент я не знала, что думать. Я совсем запуталась. Я чувствовала — смутно подозревала и даже сама себе не решалась в этом признаться, — что это имеет отношение к работе и моей начальнице. Я понимала, что, чтобы стать кем-то — а мне отчаянно хотелось стать в этом агентстве своей, мне давно уже так ничего не хотелось, и я толком не знала почему, — я должна отказаться от части себя, от своих желаний и наклонностей.
Мы перевезли всего пару коробок, и тут я поняла, что не так с новой квартирой, почему она казалась такой странной: на кухне не было раковины. Как мы могли не обратить на это внимания, когда смотрели квартиру?
— Я заметил, — признался Дон. — Но какая разница, в самом деле? За пятьсот-то баксов в месяц! Посуду можно мыть в ванной.
— Мне кажется, надо попросить владельца квартиры установить раковину, — возразила я. — Жить без раковины очень неудобно.
— С какой стати владельцу устанавливать раковину? — фыркнул Дон, поражаясь моей наивности. — Найдутся жильцы, которым не нужна раковина. Раз, и найдутся. — Он щелкнул пальцами, подчеркивая, как легко они найдутся. — Можешь спросить, конечно, только сдается мне, этого не будет. И владелец нас возненавидит.
Вечером возникла более насущная проблема: мы не смогли понять, как включается отопление. В полу имелись вентиляционные отверстия, но теплый воздух из них не шел. В коридоре за дверью мы нашли термостат и включили его, но ничего не произошло.
А было холодно. Необычайно холодно для Нью-Йорка в январе. И стены нашей маленькой избушки, кажется, не имели совсем никакой термоизоляции. Я надела самую теплую пижаму, теплый свитер, навалила на кровать гору одеял, но все равно не согрелась.
— Я включу духовку и открою дверцу, — предложил Дон.
— А это безопасно? — спросила я. — А если огонь погаснет? Мы не отравимся газом?
Дон пожал плечами:
— Ничего не случится. Квартира хорошо продувается. Тут хорошая вентиляция даже с закрытыми окнами.
— Ладно, — нервно согласилась я.
Наутро мы проснулись живыми в теплой квартире: она была такая маленькая, что духовка отлично ее прогревала. Но, придя на работу, я первым делом позвонила агенту по недвижимости, и тот пообещал позвонить хозяйке. Ее звали Кристина. «Весьма колоритный персонаж», — добавил он.
Вечером я пришла домой и застала Дона за беседой с приземистой тетенькой, платиновой блондинкой с пышным начесом и складками загорелой плоти, вываливающейся из обтягивающей красной майки на тонких бретельках.
— Драсьте, — сказала она с сильным польским акцентом. — Вы, значит, жена. А я Кристина. Рада знакомству. Хорошо, что вы у меня поселились, такие молодые, такие умные, образованные, работящие ребята. Уже познакомились с парнем из квартиры снизу?
— Мм… нет, — сказала я, снимая пальто.
Духовка по-прежнему горела, и в квартире было тепло. Дон что, оставил ее включенной на весь день? Пока нас не было дома?
— Он мексиканец. Неплохой парень, но пьет. Мексиканцы, знаете ли, работящие, но пьющие. Поляки — те совсем не любят работать, но все равно пьют. Наверху у меня живет поляк, но он нормальный. Старый. — Кристина прищурилась, и ее челюсть выдвинулась, а лицо исказила гримаса отвращения. — Парень, что жил в этой квартире до вас… он ее уничтожил. Оставил дыры в стенах. — Она выпятила губы, ее брыли обвисли, и она с отвращением покачала головой. А потом вдруг повернулась к Дону — тот сидел за письменным столом, в круглых очках в проволочной оправе, в клетчатой рубашке и джинсах, моих, между прочим, мы с ним носили один размер, — и спросила: — Вы еврей?
Это прозвучало скорее как утверждение, чем как вопрос.
— Я? — с улыбкой ответил Дон. — Нет. Не еврей.
— Ну, конечно же, еврей! — воскликнула Кристина и всплеснула голыми руками. — Вы себя в зеркало видели? — Она повернулась ко мне с заговорщической улыбкой: — Он думает, что я не люблю евреев, потому что я полячка. Но это неправда. Я люблю евреев. Евреи — отличные жильцы. Платят вовремя, тихие, книжки читают. — И женщина указала на письменный стол: тот действительно был завален умными книжками. — Лучшие жильцы — евреи.
Она повернулась ко мне и улыбнулась, будто бы и я была хозяйкой дешевого пансиона и знала, какие жильцы лучшие. Я улыбнулась в ответ.
— Он же еврей, да? — спросила хозяйка меня.
— Она еврейка, — ответил Дон, рассмеявшись, и показал на меня.
«О боже, — подумала я. — Он это серьезно?»
— Она? — Кристина задумчиво сморщила нос. — Ну нет. Взгляни на нее. Такая хорошенькая. — И она сурово взглянула на Дона: — Вы смеетесь надо мной. Прекратите.
— Мм… вообще-то, мы хотели спросить, как тут включается отопление, — встряла я, пока этот разговор не зашел слишком далеко. — Мы видели термостат в коридоре, включили его, но теплее не стало.
Кристина горячо затрясла головой:
— Он остался с тех времен, когда дом не был поделен на квартиры. Теперь он не работает. Мы его отключили.
— А… прекрасно, — ответила я. Я по-прежнему стояла у двери, не зная, стоит ли садиться. — И как включить отопление?
Кристина снова затрясла своим платиновым осиным гнездом на голове, причем пуще прежнего:
— Отопление? Зачем вам отопление? Квартира маленькая. Здесь же тепло. Даже жарко. — Она обвела рукой свои круглые телеса. — Посмотрите, что на мне надето. И мне жарко. Здесь нет отопления, да вам оно и не нужно.
Дон начал нервно посмеиваться:
— Жарко, потому что мы включили духовку. Мы не нашли, как включается отопление, включили духовку и открыли дверцу.
Глазки Кристины превратились в щелочки на мясистом лице. Она скрестила руки на груди и вздохнула, неприветливо поджав губы. Кажется, мы перестали быть ее друзьями и лучшими жильцами.
— Я узнаю, как оно включается. Но зачем оно вам? — Кристина широко улыбнулась. — Есть же духовка. Вот и включайте ее. Это ж все равно что обогреватель. — Она взяла красную нейлоновую кофту с белыми полосками на рукавах от спортивного костюма, надела и застегнула на молнию до подбородка. — Еврейка, значит? — Она еще раз посмотрела на меня и улыбнулась: — За дурочку меня держите.
С тех пор как Сэлинджер попросил составить отчет по роялти, он не звонил больше ни разу, и мы так и не узнали, зачем ему понадобился отчет. Джеймс и Хью списали это на очередную его странность. Зато начали звонить самому Сэлинджеру, как и предупреждала моя начальница.
Некоторые из звонивших были пожилыми людьми, ровесниками самого Сэлинджера, и, наверно, просто не знали, каких масштабов достигла его самоизоляция от мира. В их представлении он все еще был страждущим молодым писателем с обложки «Тайм», будущим мэтром американской литературы. Эти звонившие чувствовали с Сэлинджером близкое родство, ибо они тоже сражались во Второй мировой или росли в Верхнем Ист-Сайде в 1930-е. Часто у них имелось к нему личное дело: так, этим людям казалось, что прототипом героя одного из его рассказов стал их двоюродный брат, или их двоюродный брат служил с Сэлинджером в тренировочном лагере перед отправкой на фронт, или они жили на соседней улице в Вестпорте в 1950-е. Теперь, с пришествием старческого слабоумия, они хотели связаться с этим человеком, чьи произведения так много значили для них в юности. Или перечитали «Над пропастью во ржи» и лишь теперь поняли, что в этом произведении Сэлинджер описал пережитое им самим во время войны. Или открыли «Рыбку-бананку» и разрыдались, узнав себя, ведь у них тоже возникали суицидальные мысли после Арденнской операции. Никто не должен был видеть то, что видели они.
