Отто Бинсвангер предсказывал своим студентам, что рано или поздно «почти каждый неврастеник» «раскроет им свое сердце» и «попытается доказать, что он стал несчастной жертвой юношеских глупостей» – читай: онанизма. Сам он воспринимал такое убеждение скорее как навязчивую идею. Более серьезно относился к нему Герман Оппенгейм, считавший онанизм в высшей степени вредным. Он установил, что «сексуальный аппарат» очень часто находится в самом центре нервных расстройств. Первое «звено в цепи» – мастурбация. Она продуцирует «целую армию нервных жалоб», а они, в свою очередь, вновь запускают мастурбацию – «получается замкнутый круг сексуальной неврастении». Как причина этого явления, так и частое следствие, по его мнению, – импотенция. «Да, и не будет преувеличением сказать, что большая часть индивидов, жалующихся на импотенцию, – неврастеники». Эти фразы выдержали все многочисленные переиздания его «Учебника по нервным болезням» (см. примеч. 113).
Классическим примером неврастенической озабоченности сексуальными проблемами служит «обеспеченный человек без определенных занятий», 36 лет, прибывший в Арвайлер в 1896 году. Вильгельм Эрб направил его туда «вследствие неврастенического состояния». Как сообщил пациент, «уже ребенком он страдал от нервозности». «Очень рано у него начались сексуальные фантазии, которые вскоре привели его к онанизму, которым он долгое время очень активно занимался». Получив высшее образование, он три года прожил с одной молодой вдовой и «был очень распущен сексуально». «При таком распутном образе жизни пациент периодически напряженно работал. В то время он часто страдал головными болями и давлением, а кроме того сердцебиением и сильнейшей неврастенией». Один профессор признал у него «сильно расшатанные нервы» и предписал «пребывание на юге и проч.» Поскольку он любил Ривьеру, то повторять дважды ему не пришлось. Возрос интерес к собственной неврастении: в Арвайлере он «активно изучал медицинские книги, а именно труд о неврастении Крафт-Эбинга», и «почти ежедневно» обнаруживал у себя новые симптомы. «По ночам пациент, видимо, очень мучается из-за сексуального возбуждения. Он говорит, что постель есть подлинное поле боя неврастеника» (см. примеч. 114).
Изучая истории неврастеников, легко понять Фрейда, который в кругу таких пациентов пришел к убеждению, что исток всех нервных расстройств кроется в сексе, а все остальное лишь побочные явления. Если верить в то, что неврастения вызывается каким-то одним, но чрезвычайно сильным фактором – а большинство специалистов придерживалось иного мнения, – то подозрение почти неизбежно падало на сексуальность. Сложнее понять, почему Фрейд считал необходимым извлекать подлинные сексуальные мотивы из глубин подсознания и предполагать внутреннего цензора – даже в сновидениях. Как замечает в своем справочнике Хёслин, сны неврастеников кишели сексуальными фантазиями (см. примеч. 115). Пациенты начинали свои рассказы с сексуальных тем, не дожидаясь наводящих вопросов от врача. Чтобы попасть в империю секса, Фрейду достаточно было подчиниться желанию пациентов выслушать их сознательные и выразительные описания. Однако сконцентрировавшись на обосновании подсознательных сексуальных мотивов, он оставил в стороне столь частые в историях болезней банальные мотивы, не требовавшие анализа: неосуществленные сексуальные желания, досаду из-за проблем с потенцией, страх перед сифилисом и мнимыми ужасами онанизма.
Немало фактов из этого исследования отвечает антифрейдовскому предположению Мишеля Фуко, что эпоха модерна характеризовалась не замалчиванием сексуальности, но разговорами о ней, и что именно эти обильные речи оказались фактором давления. Во многих случаях в историях неврастеников бросается в глаза вовсе не вытеснение темы секса, а невольный и многословный поток слов и размышлений.
Поэтому в позиции врачей-невропатологов, склонных отвлекать внимание пациента от его сексуальности, стоило бы видеть не столько ханжество, сколько жизненную мудрость. Герман Оппенгейм, рассуждая об импотенции неврастеников, подчеркивал: «Половой акт не терпит рефлексии, отстраненного созерцания собственного Я, тревожных раздумий и опасений». Пожалуй, и столь категоричный отказ от любых рефлексий несет в себе некий страх и стеснение – будто одни мысли об этом способны извратить либидо. Его максима в отношении секса выдает судорожную установку «закрыть-глаза-и-вперед» (см. примеч. 116).
Существенный недостаток всей специальной литературы о нервах – отсутствие мысли о том, что невротик может наслаждаться своей сексуальностью так, как получается, как позволяет ему его нервозность. Искать в учениях о нервах отголоски юмора и легкости по отношению к теме секса – затея почти безнадежная, большинство авторов были явно не способны воспринимать ее без звериной серьезности. Неважно – здоровым или нездоровым явлением считать частое половое сношение, но с тем, что половое поведение тесно связано с общим здоровьем, были согласны почти все. И напротив, к мысли, что для здоровья не так уж важно, ведет ли человек половую жизнь и как именно он это делает, приходили лишь очень немногие авторы.
«Он думает, что над всей его жизнью тяготеет проклятие, потому что он с ранней юности онанировал», – значится в документах Арвайлера об одном 40-летнем учителе старших классов, который с 22 лет тревожился по поводу своей neurasthenia dyspeptica
[132], в то время как врач «над этим смеялся». Типичное признание неврастеника. Онанизм совершенно однозначно находился в центре неврастенических тревог. Когда Фрейд в 1893 году, размышляя о неврастении, пришел к выводу, что «источник» мужской неврастении – это мастурбация, и не одна из причин, а единственно подлинная причина, он тем самым озвучил и официально признал точку зрения, широко распространенную именно среди пациентов. Действительно, из самих историй болезни видно, что если кто-то сочтет необходимым объяснять неврастению конкретной сексуальной причиной, он неизбежно выберет онанизм. Список историй, где встречается эта тема, не имел бы конца. «Мы все едины во мнении, что тема онанизма абсолютно неисчерпаема»: такой фразой Фрейд завершил соответствующую дискуссию на заседании Психоаналитической ассоциации (см. примеч. 117). В то время это было именно так. Онанизм нередко кажется своеобразным наркотиком – чем-то желанным и в то же время пугающим, он переживался как нечто, обладающее значением и потенциалом. Популярный автор Вильгельм Бёлыне
[133] полагал, что онанизм есть праопыт бессмыслицы, и что лишь знакомство с таким опытом порождает насущную потребность в смысле (см. примеч. 118).
Страх перед последствиями онанизма для 1880-х годов не был новостью. Но чтобы понять, насколько неврастения была все же болезнью своего времени, приведем выдержки из историй болезни пациентов, наглядно отражающих связи между ней и эпохой.
