Его «не a tempo» тем более примечательно, что в обычном своем поведении Вильгельм II олицетворял новый рецепт успеха – «усиление эффекта благодаря скорости». Не обладало ли это сознание, одержимое жаждой скорости, внутренним сродством с войной? У датского писателя Йоханнеса Йенсена, который встретил июль 1914 года в Берлине, создалось впечатление, что «темп кайзера распространился на всю Империю». «Прежде, – рассказывал он, – когда автомобиль кайзера, высоко и резко сигналя, […] молнией пролетал по Унтер-ден-Линден, […] это было частью физиогномики Берлина». Теперь эта скорость и эти звуки наполнили всю Германию (см. примеч. 87). На этом фоне кайзеровский клаксон уже не особенно выделялся. Обаяние кайзеровского темпа было действенно в ситуации мира. С решимостью объявить войну у Вильгельма уже давно были проблемы с темпом, это проявилось не только в канун 1905 года. И он был в этом не одинок. Никогда прежде в германской истории вопрос темпа не был столь центральным и столь эмоциональным, как при Вильгельме. И причиной этого была мысль о войне.
Мысли Вильгельма II кружились вокруг войны с самого начала, и вместе с тем вокруг вопроса о том, стоит ли вести ее «чем скорее, тем лучше». Еще до вступления на престол, когда он находился под влиянием Вальдерзее, у него сложилось впечатление, что с чисто военной точки зрения начать войну лучше уже в ближайшее время, и что Бисмарк не хотел этого лишь по причине возраста. Казалось бы, когда Вильгельм взошел на престол, а Бисмарк ушел в отставку, настало время решительных действий – однако новый кайзер медлил еще добрых четверть века. Или для него эти годы были вовсе не ожиданием войны, а наслаждением выигранными годами мирной жизни? Как писал позже Бюлов, каждый год мирной жизни был «для нас выигрышем». «Наше народонаселение и экономическая сила росли с каждым годом. Время работало на нас, особенно если сравнивать с нашим самым опасным соперником, французом». По его словам, это мнение он сохранял в течение всей своей службы. Действительно, уже будучи рейхсканцлером, он говорил то же самое, это был его стандартный аргумент. Позже он прибегал к нему не только в вопросах войны: отношения с Францией – это «как некоторые вина или сигары, от времени они лишь становятся лучше». Относительно союза с Англией он давал указания, что Германии ни в коем случае нельзя «проявить беспокойство, нетерпение или поспешность» (см. примеч. 88).
«Политику выигранного времени» Бюлов продолжал даже в первом Марокканском кризисе, хотя здесь время ни в коем случае не работало на Германию. Когда Вильгельм II в своей речи в Дёберице в июне 1908 года объявил о том, что Германия готова вести войну на нескольких фронтах, канцлер заклинал его: «Чем дольше мы будем оттягивать вооруженный конфликт с нашим западным соседом, тем менее тот будет в состоянии […] вести борьбу против нас». Сюда же – упрек в нервозности: по его словам, в интересах Англии и Франции «выставить нас нервными и тревожными». Позиция Гольштейна долгое время была сходна, говоря словами Гардена: «Чем дольше мы сохраним хладнокровие, тем больше и Запад, и Восток будут стремиться к торговым сделкам с Германской империей». Чтобы добиться политических успехов, Германии требовалась не гениальность, а лишь «мужество и крепость нервов», «державное спокойствие». Гарден полагал, что таким образом выразил мудрость Гольштейна (см. примеч. 89). Однако в первом Марокканском кризисе Гольштейн занял сторону милитаристов, счел необходимым подать в отставку и объединился с Гарденом. С того времени в Германии стало распространяться настроение «чем скорее, тем лучше».
Первым, что нарушило восприятие времени в политике Вильгельма, было снаряжение военно-морского флота. Необходимость выждать смешивалась с чувством, что время не терпит. Тирпиц исходил из того, что даже при форсированном темпе вооружения Германии потребуется 20 лет, чтобы догнать Британию. Все это время, т. е. как минимум до 1918 года, Германия, если все шло по плану, не могла позволить себе войны с Англией. Поэтому для Тирпица «важнейшей политической задачей» было «выиграть время». Еще в 1911 году он конфиденциально предупреждал, что для ведения войны на море «момент является самым неблагоприятным». «Для нас выгоден каждый год» (см. примеч. 90). Бюлов знал, что кайзер призвал его в правительство, прежде всего, для политической поддержки снаряжения флота, и весь стиль его политики объясняется целью выиграть время. Но можно усмотреть и обратную связь: флот был идеальным проектом для того, кто хотел продемонстрировать национальную мощь, однако при этом отодвинуть как можно дальше военное решение.
До 1918 года или дольше – это было немалое время. Более того, наивно думать, что Англия в это время будет сидеть сложа руки и не усовершенствует технологии военно-морского флота. Действительно, вскоре между Англией и Германией началась гонка вооружений. Соответственно, снаряжение флота долгое время служило вполне приличным основанием для того, чтобы вопрос, хочет ли страна вести большую войну или нет, так и не стал бы конкретным. В 1908 году Бюлов абсолютно откровенно объявил кайзеру, что Германия никогда не сможет победить Англию в гонке военно-морских вооружений, и вместе с тем подчеркнул точку зрения Альберта Баллина о том, что «темп» оснащения немецкого флота более всего порождает опасность военного конфликта с Англией (см. примеч. 91).
На этом фоне упорное желание снаряжать флот и активно его пропагандировать заводило в тупик: чем больше внимания привлекало к себе снаряжение флота, тем сильнее был страх перед страшным превентивным ударом со стороны Англии, как это было в 1801 году, когда Англия в Копенгагенском сражении превосходящими силами уничтожила весь датский флот. С большой дистанции этот страх не кажется серьезно обоснованным, однако уже с 1904 года Берлин постоянно тревожили сообщения о том, что и в Англии царит соответствующая военная суматоха. В период первого Марокканского кризиса Бюлов и Вильгельм II полагали, что адмирал Фишер, тяжеловес британской военно-морской политики, «постоянно» просит Эдуарда VII «разрешить ему, пока не поздно, “раскопенгагить” немецкий флот». В то же время огромные финансовые затраты и преувеличенные ожидания, связанные с флотом, требовали от германской мировой политики непременного успеха. Но оба Марокканских кризиса продемонстрировали, что флот не принес политике Рейха никакой пользы, а лишь создал ему мощного соперника в лице Англии. Тем не менее Кидерлен не раз повторял призыв Бюлова тянуть время в германо-английских переговорах (см. примеч. 92). Периодически звучали призывы ускорить снаряжение флота, однако Тирпиц уже давно достиг всех возможных пределов ускорения. Тогда настроение переменилось, и интерес ведущих кругов сконцентрировался на сухопутных вооружениях.
Менталитет превентивной войны и принципа «чем скорее, тем лучше» долгое время исходил, прежде всего, из руководства армии. Это было связано с тем, что здесь, в отличие от Тирпица, при увеличении мощностей практиковали принцип не максимального темпа, но осмотрительности. Вплоть до последних предвоенных лет Военное министерство по причинам консерватизма общества сопротивлялось резкому увеличению армии – это нарушило бы доминирование дворянства в офицерском корпусе, а крестьянских сыновей – среди рекрутов. Однако следствием такой осторожности могло стать отставание немецкой армии от Франции и России. Мирные годы становились потерянным временем.
