Как же мало времени нам отведено!
Я осторожно убрала из ее волос водоросли, закрыла голубые невидящие глаза, привела ее в порядок, насколько это было возможно.
Потом заплатила рабочим, и они отнесли ее тело в церковь. Я надеялась, что ее кто-нибудь опознает и заберет, но этого не случилось. Четыре дня я выкладывала вокруг ее бездыханного тела душистый горошек и лаванду из сада миссис Сток. Я не понимала — да и теперь не знаю, — отчего решила, что обязана поступить именно так, но она не шла у меня из головы и занимала все мои мысли, пока ее не похоронили.
А потом наконец стало известно, кто она такая. Ее звали леди Джексон. Она была женой и матерью. И погибла вместе со всеми своими детьми на корабле, затонувшем близ Портленда. Каково это: возвращаться из самой Индии и погибнуть всего в миле от дома! Исчезнуть с лица земли, будто тебя никогда и не было... Какая бессмыслица!
Мне вспомнилось ее прекрасное лицо, холодное и застывшее, будто из мрамора, опутанное нитями водорослей. А еще вспомнились Генри и его истории об акулах и голодных моряках, и его матушка в черном платье, а потом и моя матушка с жалким свертком — младенцем, который так и не родился. Я посмотрела на аммонит, висящий на кожаном шнурке возле моего сердца, и заплакала. Я плакала об отце и о том, чего уже никогда не вернуть. Потом утерла глаза и принялась за работу.
— Мы так о вас беспокоились, — однажды утром вскоре после похорон сказала Элизабет по пути на Монмутский пляж.
— От волнений проку никакого, — ответила я.
— Очень жаль ту женщину и ее детей. Вы очень великодушно с ней поступили, Мэри, но чего вам это стоило?
— Пустяки, — ответила я, не желая продолжать этот разговор.
Элизабет знала, как я не люблю говорить о подобных вещах, но все равно продолжила.
— Я говорю совсем не о деньгах, Мэри. Боль и страдания разрушают человека, и вы это знаете, как никто другой. Были ли у вас, как и у меня, мысли о том, что наша жизнь может оборваться в любую секунду? На вашу долю выпало уже столько страданий, а теперь еще и это! Отведенное нам время бесценно, а вы так молоды, Мэри. Вам еще жить да жить!
— Как и вам, — отозвалась я, и в груди сжался болезненный ком. — Мы все так думаем до самой смерти, а раз она может прийти уже завтра, как вы сами сказали, значит, молод ты или стар — совершенно не важно.
Я начала с ожесточением раскапывать землю, надеясь, что Элизабет не станет продолжать разговор, от которого хочется заткнуть уши и закричать.
— Но у вас и впрямь вся жизнь впереди, Мэри. Вы думаете, чему ее посвятить, что вы могли бы сделать? Или нет?
— Не думаю. Дни тянутся один за другим. Я коротаю их за поисками и торговлей. Они бывают удачными и не очень. И так будет всегда, что бы я ни делала, что бы ни говорила. Таков уж мой удел. И впереди меня ждет то же, что было раньше, разве что сама я буду взрослеть и стариться, шаг за шагом приближаясь к встрече с Творцом.
Я надеялась, что теперь-то она прекратит свои расспросы, но некоторые из ее слов засели в голове, будто песчинки в раковине устрицы. Неужели мой удел и впрямь таков? Неужели ради этого я выжила после удара молнии? И если Промысел Божий обо мне именно таков, зачем же Он мучает меня, являя мне то, что заставляет во всем сомневаться, всему искать объяснение?
Порой мне казалось, что Господь как море: жестокий, переменчивый, бессердечный, созидающий и разрушающий. Но эти мысли мне, конечно же, нашептывал дьявол, а иначе разве возможно?
Вера и наука. Наука и вера. Они вели нескончаемую войну — и в мире, и у меня в голове.
***
Следующие несколько дней я работала в одиночку и радовалась этому, ибо в мыслях была полная неразбериха. Элизабет уехала в Оксфорд, чтобы передать Уильяму Баклэнду один превосходный экземпляр аммонита (найденный и очищенный мною) и посетить лекцию, которую он давал в колледже. Хоть я и любила одиночество, я завидовала тому, что она проводит время среди людей выдающегося ума, мудрых и любящих знание как таковое и не пытающихся на нем нажиться, людей, не ведающих мучительных сомнений. Наверное, в подобном обществе я научилась бы лучше выражать свои мысли, потому что в голове у меня постоянно роилось множество идей. Мне очень не хватало умения доходчиво объяснить то, что я думаю, — обычно с губ срывалось что-то резкое и грубое, и лишь разговоры с Элизабет были для меня отдушиной. Редкие письма к Генри распутать клубок беспокойных идей не помогали.
Я вновь возвратилась на Плевки, туда, где четыре года назад произошел мой «триумф», но только теперь я искала не чудовище, а покоя. Надо мной нависли тяжелые сизые тучи, готовые вот-вот пролиться на берег дождем, но в окрестностях Златоглавого Утеса
[6] вовсю светило солнце, а трава отливала изумрудом, словно молодые буковые листочки.
Неужели это и есть мой удел? Трудиться до изнеможения под черными тучами, вдали от залитых солнцем зеленых полей, до которых мне никогда не добраться? Быть своего рода диковинкой? То ли девочкой, то ли уже женщиной, обнаружившей... Что?.. Одну из Господних ошибок? Что если других таких находок больше никогда не будет? Что если рыбоящер — единственное чудовище, погребенное среди скал?
И все же чутье подсказывало мне, что это не так. На ту же мысль наводили мои научные изыскания и разговоры с Элизабет, вот только доказать это будет нелегко. Придется пожертвовать все свои силы и юность, но ради чего? Ради того, чтобы слава досталась другим?
Среди темных туч надо мной замаячил просвет, и вдруг откуда ни возьмись внутри всколыхнулось знакомое предчувствие — ощущение, что вот-вот случится нечто важное, произойдет какая-то перемена! Я почувствовала на себе отцовский взгляд и обернулась.
Но его нигде не было.
А потом вдалеке послышались шаги и частое дыхание собаки. Я вытянулась, чтобы лучше видеть, кто отвлекает меня от мыслей и от работы.
Ко мне шел рослый светловолосый незнакомец со спаниелем на поводке. По виду это был совсем еще щенок, притом непослушный: он тянул хозяина вперед, шаловливо кидался то туда, то сюда, путался у незнакомца под ногами.
Во мне вдруг вспыхнуло раздражение. Это мой пляж. Мое убежище. Беспечным юношам с еще более беспечными псами здесь делать совершенно нечего!
— Мэри! Неужто не узнала меня? — спросил незнакомец.
Я тут же безошибочно распознала этот голос, хотя он был немного грубее и ниже, чем тот, к которому я привыкла. Генри!
Генри подошел ко мне с широкой улыбкой на загорелом лице. Он хотел было меня обнять, но я вовремя отпрянула. Меня обуревала лавина непрошеных чувств: радость, восторг, гнев, недоверие.
Я глубоко вздохнула.
— Так, значит, ты вернулся, — начала я, пока щенок обнюхивал мое платье, стегая нас своим пушистым хвостом с такой силой, что мы чудом удерживались на ногах.
