Сквайр Сток, один из отцовских клиентов, время от времени присылал нам яйца, сыр и молоко. Хорошо, что дни стояли холодные, и потому молоко подолгу сохраняло свежесть, а не скисало и не сворачивалось, как летом. Матушка подогревала его и по чуть-чуть давала отцу, стараясь не переживать, когда оно проливалось ему на сорочку. Иногда ей удавалось скормить ему кусочек яйца всмятку. Отец ел мало и страшно худел, но в нем все еще теплилась жизнь.
Когда мне не надо было сидеть с отцом, а Джозефу — идти к драпировщику, мы изо всех сил старались пополнить наш запас сокровищ на продажу.
Ссорились мы крайне редко, но я чувствовала: Джозефа страшно раздражало, что ценные диковинки будто сами прыгали мне в руки, тогда как ему, сколько бы он ни копался в грязи и ни скреб найденные камни, не попадалось ничего стоящего. Конечно, я радовалась, что у меня было такое чутье. Я и по сей день очень его ценю. Но я никогда не хвасталась этим. Джо до сих пор припоминает мне тогдашний успех. Дескать, так нечестно — еще бы, ведь его обскакала девчонка, да еще и младшая сестра! Впрочем, первое обстоятельство задевало его куда сильнее. А я никогда не понимала, какая, в сущности, разница. Наверное, начни Джозеф шить платья или пеленать младенцев, многие сочли бы это странным, но почему одни дела предназначаются лишь для мальчиков, а другие — только для девочек, я никак не могла понять. Как по мне, это ужасно нелепо. Например, драться я умела не хуже любого мальчишки, в чем Генри и сам убедился, но дело не только в этом. Так было во всем. Девушкам суждено было всю жизнь провести в стенах дома, готовить для мужчин и убираться. Рожать или хоронить младенцев.
Новая жизнь, зародившаяся в матушке еще до трагедии на берегу, погибла, не успев появиться на свет. Однажды я застала матушку у нас в спальне: она забилась в угол и стонала, прижимая к себе что-то маленькое, завернутое в окровавленные тряпки. Мне и раньше доводилось видеть это горе, но на сей раз оно принесло и боль, и избавление. Матушка уже порядком настрадалась. Она любила детей. А вот я — ни капельки. Мне стало немного легче: в доме не появится плачущий младенец, который получит все матушкино внимание и отнимет у нее все силы. Я никак не могла понять, почему эти младенцы так много для нее значат. Оставалось только смириться. Последние месяцы обернулись для матушки сплошными страданиями, и я не хотела, чтобы они продолжились.
— Нужно устроить для него похороны, да? — спросила я как можно мягче.
Но матушка покачала головой:
— Нет, детка. Он и вырасти-то толком не успел. Крошечка моя бедная…
Я не стала спрашивать, почему же она тогда так убивается, раз это всего лишь «крошечка». Я оставила ее наедине с горем. Когда пришла пора ложиться спать, в комнате уже не было ни следов крови, ни тряпок, ни младенца. Не думаю, что отец о нем знал — как о том, что он должен появиться на свет, так и о том, что он не родился. Это было матушкино горе и больше ничье.
Конечно, матушка, вновь потеряв ребенка и оставшись с больным, почти неживым мужем, была против того, чтобы мы ходили на восточные пляжи под Черной Жилой и на западные берега Монмута. Однажды я и Джозеф вернулись с тридцатью «змеиными камнями» и огромной сверкающей окаменелостью, которую мы прозвали «крыльями ангела». Матушка тотчас же стала в уме подсчитывать прибыль от продажи этих диковинок и немного смягчилась — я заметила это по ее лицу.
Я потащила «крылья ангела» по лестнице, чтобы показать отцу. Огромный золотой камень был величиной с два моих кулака, соединенных вместе. Выглядел он очень необычно: казалось, сначала деревянные стружки, стеклянные осколки, головки гвоздей и пуговицы воедино сплавились, а потом их как будто покрыли золотом. Рассмотрев окаменелость повнимательнее, я заметила, что она похожа на уголь. Золотой уголь! Что за диковинка! Будь я настоящим ученым, я бы обязательно выяснила, что же это такое.
Сперва я хотела положить находку отцу на грудь, но она оказалась такой тяжелой, что могла сломать ему ребра, — кости у него стали хрупкими, как у птички. Поэтому я отдернула занавеску — лучи солнца упали на «крыло ангела», и по всей комнате заплясали золотистые отблески.
— Отец, гляди! К нам в гости пришел ангел!
Он открыл глаза, но тут же снова зажмурился — казалось, яркий свет ослепил его. Я отошла от окна.
Он снова открыл глаза. И улыбнулся. Слабо, едва заметно.
А я ведь целую вечность не видела его улыбки!
Он зашевелил губами, будто пытаясь что-то сказать, но они все растрескались и пересохли. Я положила свой трофей и дала отцу воды. Он проглотил все, не пролив ни капли. А потом попытался сесть, но сил не хватило.
— Мэри… — позвал он еле слышно.
Я забралась на кровать и приблизила ухо к его губам.
— Молния Мэри, малышка моя, — прошептал он, поднял костлявую руку и протянул мне. Я взяла ее. На ощупь она напомнила пучок тоненьких веточек. Ладонь была влажной и холодной. Ее прикосновение сперва вызвало во мне ужас, но потом я почувствовала, как его костлявые пальцы смыкаются вокруг моих.
— Ты непременно поправишься! — сказала я. — Я боялась, что ты не выживешь, но прошло уже столько времени, а ты по-прежнему с нами. Я начала верить, что ты выкарабкаешься. Я и матушке об этом говорила, но она все равно так переживает. Ох и несладко нам пришлось, отец… Знаешь, а ты ведь ходишь под себя, пускаешь слюни и стонешь всю ночь напролет, так что даже заснуть невозможно, а еще тебя ни капли не заинтересовал череп угря и…
Он слабо сжал мою ладонь.
— Тише… Тише… — прошептал он.
Отец вновь закрыл глаза, и на миг мне подумалось, что это и был мой шанс попрощаться, а я растратила его на пустую болтовню.
Но тут он снова открыл глаза и улыбнулся.
— О, Мэри! Всегда оставайся такой!
— Обещаю! — ответила я.
— Моя ты девочка!
Он снова закрыл глаза и отпустил мою руку. Я вытерла ее о юбку — после отцовского прикосновения она стала холодной и липкой.
— Хочешь, я тебе череп угря покажу? — предложила я, но отец слабо покачал головой.
— Устал. Завтра. — И он провалился в сон.
Я пошла вниз, чтобы рассказать о случившемся матушке.
— Отец заговорил! И хочет завтра посмотреть на череп угря! Нужно дать ему сегодня яйцо, чтобы у него сил прибавилось.
— Да-да, конечно, сейчас, — засуетилась матушка. — Вот только яиц у нас осталось всего два. Я думала накормить вас с Джозефом, а то ведь вы у меня растете не по дням, а по часам.
— Отдай мое яйцо отцу, ему нужнее. Я больше не хочу расти. Мне и так уже жмет одежда. Платье стало таким тесным, что дышать тяжело, да и коленки оно теперь едва прикрывает.
Мои немногочисленные платья и впрямь стали невыносимо тесными, и носить их было сплошным мучением.
Матушка окинула меня долгим внимательным взглядом. Казалось, она вот-вот расплачется.
