Кажется, увидеть меня он не ожидал. Сегодня? Или живым?
— Это был твой план? Думал, я не вернусь? — ухмыляюсь и смотрю на него в упор.
— Как ты похож на мать, — выдает приглушенно, а меня перетряхивает.
По лицу идут багровые пятна. Он не имеет права о ней говорить, даже думать. Он виновен. Он превратил нашу жизнь в ад. Я помню, как она умоляла его завязать с криминалом. Помню их скандалы. Она просила, просила его!
— Не смей о ней говорить, никогда не произноси при мне ее имя. Не вспоминай. Ты этого недостоин.
— Или тебя мучает совесть за то, что убил ее?
— Я не…
Перед глазами резко плывет. Снова кровь. Много. Она везде на моих руках, полу. Мамин голос совсем тихий, я не могу разобрать, что она говорит. Только вижу ее лицо. Заплаканное. Дрожащие губы и алую струйку на подбородке.
Она умоляет их меня не трогать. Я помню ее тепло, помню, как она прижимала меня к себе. Закрывала собой. Но иногда эта картинка меркнет. Мама меня не обнимает. Она лежит одна, а я стою напротив. Стою…
Охрана отца врывается в гостиную. Выстрелы. Оглушающие. Люди, что пришли в наш дом, чтобы убить, падают мертвым сном.
Роняю пистолет. Откуда у меня пистолет? Смотрю на свои руки, а потом темнота.
На протяжении всей жизни я не могу связать произошедшие тогда вещи. Не могу. Догадываюсь, но не могу признаться. Иначе я просто сойду с ума.
— Ты псих, — голос отца звучит уже в реальности. — Неуравновешенный, склонный к агрессии, способный на убийство. О последнем ты и сам знаешь. Восемь трупов из-за какой-то девки. Нам этого не простят.
— Хватит демагогии, — делаю шаг. — Ты знал, что она там? — упираюсь кулаками в поверхность стола.
Отец проворачивается в кресле так, чтобы наши взгляды не встречались. Достает из ящика сигару и, обрубив кончик гильотиной, чиркает спичкой. Огонь вспыхивает с третьей попытки. Все это время я отчетливо вижу, как у него подрагивают руки.
Нервничает?
— Предполагал, — делает затяжку, давясь хрипящим глубоко в легких кашлем.
— Если бы ты был хорошим отцом, — ухмыляюсь, — возможно, я бы посоветовал тебе обратиться к врачу.
— Если бы ты был хорошим сыном, мы бы сейчас не разговаривали о ментовской дочке.
— Хороший сын — мертвый сын. Верно? — мои губы опять трогает улыбка. — Это я понял лет в тринадцать.
Не могу сдержать глухой смешок, снова подлавливая отцовский взгляд. Глаза в глаза, его вот-вот нальются кровью. От табака или же просто раздражения, уже непонятно. Я подозревал, что у него не все гуд со здоровьем, но так открыто свою слабость он еще не демонстрировал. Кажется, мой сегодняшний визит будет куда продуктивней, чем я думал изначально.
— У нас был уговор. Дочь Махдаева — моя жена. А Катю почему-то похитили, — комично развожу руками, присев в кресло.
— Я к этом не имею никакого отношения. Токман тут и без меня постарался.
— Каким образом? Шмелев плел что-то про убийство. Токман убил его родственника? Такое вообще возможно?
— Сына. Внебрачного. Сначала посадил, а уже в камере парня довели до суицида.
Чем дальше, тем веселее.
— Шмелев много лет сотрудничает с одним шейхом из Эмиратов напрямую. Поставляет девочек. Твоя Катя — просто разменная монета и всегда ею была. Эта тупая девка — рычаг давления на своего отца, и на тебя, идиота, тоже.
Год назад мне в руки попала информация о торговле людьми. Естественно, я копался в этой теме не просто так. Отец увяз в этом дерьме, как уже несколько десятилетий назад. То, что произошло в нашем доме в ночь, когда убили маму, скорее всего, результат его попытки выйти из так называемого дела…
Значит, его дружок Шмелев тоже был в теме. А Токман? Он знает о происходящем?
— На Катю был заказ? — спрашиваю после затянувшейся паузы.
— Думаю, Шмелев лично ее шейху подсунул. Очень хотел отомстить за сына.
— Отомстить и навариться. Правильно понимаю? Как благородно…
Отец кивает и снова отводит взгляд. За последние полгода он сильно одряхлел. Потерял в весе, из дома почти не выходит, заткнул здесь охраной каждый угол. Даже вон не угрожает мне больше…
Похоже, моя игра выходит на новый уровень и где-то в тени прячется новый враг. Потому что папенька больше на устрашающее зло не тянет.
— Эта девчонка — твоя смерть, — бросает мне напоследок.
Замираю у двери, хотя на ручку пальцами уже давлю.
— Я уже давно умер, папа.
Выхожу в просторный холл второго этаже и, пока спускаюсь вниз, считаю охранников. На моем пути их встречается восемь.
По дороге домой звоню Токману с левого телефона и договариваюсь о встрече. Имен и адресов мы не называем. Обещаю лишь, что дам знак на днях, и сразу после разговора заряжаю своего человека передать Токману послание с местом и временем для встречи. Шпионские игры мне никогда не были по душе. Да и с Катиным отцом я всегда вел себя предельно сдержанно, но сейчас игра потеряла всякие правила. Поэтому приходится подстраиваться.
Отпускаю своего водителя до завтра и поднимаюсь домой. Мне же постельный режим прописали. Абсурд.
Дверь отпираю своим ключом. Как только оказываюсь в прихожей, ловлю глазами Лию. Она стоит, прижавшись спиной к стене, приобняв свои плечи ладонями. Лицо бледное. Судя по всему, плакала.
На ней домашние шорты и рубашка. Черные.
Скольжу взглядом по стройным ногам. Правая чуть согнута в колене и выставлена вперед. Лия босая. Никогда не ходит по дому в тапках и носках. Только босиком.
— Ты сделала педикюр? — снимаю обувь и кладу ключи на полку.
— Тебя не было двое суток, Данис, — Лия говорит спокойно. Она всегда так разговаривает. Эмоций почти не проявляет.
— Я был занят.
— Я звонила, и…
— Ты мне не жена, позволь напомнить.
Махдаева заливается краской и опускает глаза в пол. Дебильная привычка, которую из нее не вытравишь, кажется, уже никогда. Те, кто ее воспитывали, практически с молоком матери привили, что женщина лишь прислуга — инкубатор, не имеющая прав. Совсем.
— Я просто волновалась, — выпаливает шепотом и тут же исчезает на кухне.
— Прости, — повышаю голос ей вслед. — Я…
Иду следом. На кухне, как и всегда, что-то готовится. Я не раз предлагал ей не заморачиваться и пользоваться доставками, но Лия уверяет, что ей действительно нравится кашеварить. В принципе, за время нашего брака мы смогли построить вполне сносный дружеский союз.
— Последние дни выдались х*евыми, — опускаюсь на стул, придерживаясь за плечо. Кажется, обезболивающее перестает действовать.
