Как бы то ни было, Садык-джан, вероятнее всего, представился писцу одним из прямых наследников учредителя вакфа и заявил, что имеет право на должность мутаваллия, якобы узурпированную Мухитдином Ходжой. Если бы в вакфном документе было указано, что пост мутаваллия передается от учредителя по наследству, то Садык-джан имел бы вескую причину объявить о том, что является близким родственником Байбабы по мужской линии. Так, мутаваллий, выполняя свои основные обязанности – обеспечивая сохранность и приумножая накопления вакфа, – имел право на долю от дохода вакфа, то есть на зарплату (хакк ал-тавлиййа). Таким образом, выражение «наследник вакуфа» представляет собой явный результат недопонимания: по всей видимости, писец неверно истолковал решающий аргумент, который Садык-джан намеревался использовать для защиты своих предполагаемых прав.
Еще занимательнее тот факт, что прошение было подано в русскую колониальную, а не в мусульманскую администрацию. Суть прошения предполагает осведомленность адресата о том, что большинство вакфов в Средней Азии, как и во всем мусульманском мире, не представляют собой подлинную благотворительность, но являются средствами обхода исламского закона о наследстве. Владелец может не желать, чтобы собственность после его смерти отошла потомкам или же была разделена между семьями мужей его родственниц. В таком случае он может учредить вакф и указать в условиях, что мутаваллием обязан быть конкретный член семьи; таким образом, собственность оставалась под контролем семьи
[422]. Маловероятно, что российский чиновник, которому был адресован документ, знал все эти правила и мог должным образом интерпретировать прошение.
Другие утверждения, приведенные в документе, являются откровенной ложью. Мухитдин Ходжа никогда не был официальным мутаваллием: по условиям, сформулированным учредителем, казий лишь имел полномочия назначить другого человека мутаваллием. Поэтому обвинения Мухитдина Ходжи в узурпировании места и растрате доходов вакфа безосновательны. Более того, как я надеюсь продемонстрировать далее, у казия в любом случае не было возможности так поступить, ведь прямого доступа к доходам вакфа он не имел. При этом Садык-джан не мог стать мутаваллием, поскольку лишь казий Мухитдин Ходжа имел право назначить человека на эту должность. Как нам известно, это не первый случай, когда Садык-джан предъявлял необоснованные претензии Мухитдину Ходже. Незадолго до описанного эпизода он обвинял казия в вымогательстве; данное обвинение было признано ложным и злонамеренным
[423]. Сперва Садык-джан подал дело в имперский суд, однако не смог предоставить доказательств в поддержку своего заявления. В письме военному губернатору мусульманский судья, получивший дело Садык-джана о вымогательстве, сообщает, что узнал следующее: судья Мухитдин Ходжа ранее лишил Садык-джана права опеки над несовершеннолетним братом за незаконную растрату имущества последнего. Вероятно, это и было причиной, по которой Садык-джан озлобился на Мухитдина Ходжу.
Зачем же Садык-джану было подавать заведомо ложный иск? Зачем он рисковал, выступая с заявлениями, обманность которых так легко доказать? Чего он хотел добиться? Как я надеюсь продемонстрировать, Садык-джан, как и многие другие мусульмане Средней Азии, знал, что колониальные чиновники убеждены в профессиональной некомпетентности и подкупности казиев, и пытался использовать этот стереотип для достижения своих личных целей
[424]. Как и многие мусульмане до и после него, Садык-джан пытался привлечь на свою сторону колониальный дискурс об исламской судебной системе, чтобы манипулировать решениями русских чиновников.
Подать в суд на Мухитдина Ходжу было довольно просто
[425]. Казий попал под самое пристальное наблюдение русских властей вскоре после того, как колонизаторы обосновались в Ташкенте. Мухитдин Ходжа, как и его отец
[426], после завоевания тесно сотрудничал с колониальными властями
[427], выполняя различные функции. Прежде всего, в 1884 году, во время сурового правления генерал-губернатора Черняева, Мухитдин Ходжа возглавил особую комиссию по учреждению духовного управления Туркестана по уфимской модели
[428]. Кроме того, он получил несколько наград за лояльность колонизаторам
[429]. Однако со временем русские власти стали беспокоиться по поводу высокого морального авторитета Мухитдина Ходжи среди местных жителей. Они подозревали, что его авторитет основан на привилегированной позиции, которой сами они его и наделили. Вот фрагмент тайного рапорта
[430] на Мухитдина Ходжу, написанного начальником города Ташкента по поручению военного губернатора Сыр-Дарьинской области:
Когда были узаконены выборы на должности Народных Судей, население Сибзарской части, отчасти видя в Мухитдин-Ходже влиятельного между русскими туземца, отчасти же в виду того, что достоинство Казия переходило по наследству в семье Хаким Ходжи Ишана стало избирать в должность Сибзарского Народного Судьи Мухитдина Ходжу. Широкие полномочия, которые дает Народному Судье закон, бесконтрольная почти власть по наложению взысканий в значительной мере усилили значение Мухитдина Ходжи в среде населения <…> Возвышаясь в глазах русских усердным исполнением возлагаемых на него поручений и видимой терпимостью ко всяким нововведениям, которые неминуемо изменяли весь уклад жизни туземцев, принужденных приспосабливаться, так или иначе, к новым культурным влияниям, Мухитдин Ходжа в своей среде остался ревнивым хранителем строго мусульманских традиций, ревностно исполняя обряды религии и своими рассказами о посещениях высших в Крае Начальников, укореняя в сознании своих сограждан убеждение, что вся его видимая приверженность к Русскому Правительству вызывается ничем иным, как потребностью служить своему народу, защищая его интересы пред лицом Русского Правительства и парализуя стремление Русских изменить жизнь мусульман сообразно со своими выгодами. Все вышеизложенное приводит меня к убеждению, что восстановление Мухитдина Ходжи в должности Народного Судьи крайне нежелательно и, на мой взгляд, лучше отказаться от услуг этого, безусловно развитого, туземца
[431].
