В конце концов из-за отсутствия книги Мюррей стал проявлять непоседливость. Джордж ушел около часа назад, чтобы присоединиться к Рут и Лиззи; они собирались заказать две пиццы и около шести принести их в больницу. Сейчас, глядя в окно, Мюррей видел, как лежащие на горах мягкие тени темнеют и превращаются перед сумерками в синие и лиловые. Дома в это время он бы помогал Бойду доить коров, думал бы об ужине, предвкушал вечер с детьми.
Наконец он не выдержал:
— Что ты читаешь?
— Кто, я?
— Ну а кто еще?
— «Сердце тьмы».
[35]
Мюррей обдумал его выбор.
— Отличная книга, но тяжеловата для чтения в больнице, тебе не кажется?
— Каждый год ее перечитываю, — ответил Гэвин. — Я ужасно обрадовался, когда сняли «Апокалипсис сегодня».
[36]
Мюррей знал, что Гэвин был во Вьетнаме, но тот ясно дал понять, что не любит об этом говорить. Сам Мюррей родился в 1935 году и был слишком молод для участия в войне в Корее и слишком стар для Вьетнама.
[37] Когда он встречал ветеранов тех войн, то всегда чувствовал потребность извиниться, что появился на свет не вовремя.
Он не ответил на слова Гэвина и уставился в окно. Рассмотрел облако, формой напоминавшее летающую тарелку, оглядел голубую ель и решил, что океан туманным утром бывает такого же цвета. «Тоже мне, поэт», — посмеялся он над собой.
— Так что, может, тебе почитать вслух? — спросил наконец Гэвин.
— Я не скучаю, — возразил Мюррей. — Читай себе спокойно.
Гэвин отложил электронную книгу.
— Сколько тебе лет, Мюррей?
— Восемьдесят один. А тебе?
— Шестьдесят пять. — Гэвин потянулся к своей кружке с водой, такой же, как у Мюррея, с больничным логотипом. У Мюррея возникло нелепое впечатление, что они играют в одной спортивной команде.
Он сказал:
— Тебе не кажется, что ты староват для женщины тридцати восьми лет? Я говорю о своей дочери.
— Я знаю, о ком ты говоришь, — буркнул Гэвин. — Считаешь меня недоумком?
— Нет. Я считаю, что ты совершаешь неразумные поступки. На мой взгляд, это все равно как младенца совращать.
— Двадцать семь лет разницы — сущая ерунда. К тому же она прекрасно знала, на что шла.
— И на что она шла?
— Мне жаль тебе такое говорить, но мы никогда не стремились к тому, что называют долговременными серьезными отношениями.
— И это меня тоже беспокоит, — сказал Мюррей. — Считай меня старомодным, но как ты называешь такие связи — забавой?
— Забавы у студентов.
— Но тут ведь то же самое.
— Мы не были влюблены, но получали удовольствие в компании друг в друга. Давай тут и остановимся, я и так слишком много тебе сказал.
«Наверное, он прав», — подумал Мюррей. Он одновременно хотел и не хотел знать больше. Сама мысль о романе дочери еще заставляла его испытывать неловкость.
Шею сковало, и он подумал, отчего: давление или очередная ишемическая атака?
Тем временем Гэвин откинул одеяло и принялся изучать свою ногу, на удивление тонкую для такого крупного мужчины. Часть кипятка попала на голень, оставив злое красное пятно.
— Как ожоги? — поинтересовался Мюррей, радуясь, что обсуждение сексуальной жизни дочери закончено. — Болят?
— Еще бы, — ответил Гэвин. — Знаешь, на руке потребуется пересадка кожи, так что в дополнение к уголовным обвинениям я предъявлю гражданский иск о компенсации ущерба, и твоей дочери придется выплатить мне миллионы.
— Так уж и миллионы, — усомнился Мюррей, который занимался несколькими случаями по поводу изуродованных рук. — К тому же Лиззи не миллионерша. В самом деле, разве обязательно подавать в суд? Зачем привлекать закон?
— Из принципа, — заявил Гэвин. — Она гонялась за мной, как дикое животное.
— Давай прекратим. Если ты не против. У меня от этого разговора повышается давление, — сказал Мюррей.
— Дыши глубже, чувак. Рано или поздно тебе придется разбираться.
— Не придется, поскольку меня только что хватил удар.
— Микроудар. Ты говоришь как моя мать: «Не спорь со мной, у меня от тебя мигрень». Таким образом она избегала конфликтов.
Мюррей попытался представить Гэвина маленьким мальчиком, который, болтая ногами, ест сэндвичи с арахисовым маслом.
— Она еще жива?
— Условно говоря. Альцгеймер.
— Что ж, — сказал Мюррей, — жаль это слышать. — И, к собственному удивлению, почувствовал, что ему действительно жаль. — А отец?
— Умер тридцать лет назад, пошел на лодке и утонул. А твои родители?
— У матери был рак легких, — ответил Мюррей, — а через неделю после ее смерти у отца случился сердечный приступ.
Тогда стояла долгая хмурая зима. Мать лежала с кислородной маской, а отец ухаживал за ней, шаркая по дому в мягких стариковских тапочках. Они удалились в коттедж на берегу, и Мюррей проводил там с ними много воскресений, глядя на холодный серый Атлантический океан. Отошли в прошлое семейные праздники, долгие летние дни, когда они все вместе строили песчаные замки, собирали моллюсков и загорали, отчего чувствовали себя подтянутыми, веселыми, живыми. Сидя в коттедже со своими престарелыми родителями, Мюррей не мог представить более унылого места и всегда с радостью возвращался в свой дом с видом на Белые горы.
Гэвин шумно отхлебнул воды и поставил кружку на тумбочку, потом откинулся на подушку и закинул левую руку за голову.
— Раз уж мы тут застряли вдвоем, можно провести время с пользой.
— Что ты предлагаешь — петь походные песни?
— Нет, — ответил Гэвин. — Давай подумаем. Ага, вот: расскажи мне о себе какой-нибудь секрет, Мюррей. Удиви меня.
— С чего бы?
— Потому что мне скучно.
— Тогда ты первый.
— Ладно, — сказал Гэвин. — Во Вьетнаме я однажды пристрелил собаку. У нее было бешенство, шла пена изо рта. Вот я ее и пристрелил, а труп бросил там же. Всё. Твоя очередь.
Мюррей облизал губы. Они пересохли и потрескались; казалось, вот-вот лопнут.
— А что за собака? — уточнил он.
— Какая разница?! Дворняга! Бешеная дворняга. Я выстрелил ей в голову, она еще две минуты дергала лапами, а потом застыла. И теперь чертова псина мне снится, — добавил Гэвин. — Давай, твоя очередь.
