Бывшее святилище Богородицы стало храмом Разума, а жрецом новой богини — Гаспар Шометт, прокурор Парижской коммуны, принявший псевдоним Анаксагор в честь греческого философа-безбожника (так он подписывал свои статьи в газете "Парижские революции"). Семнадцатого брюмера II года Республики епископ Парижский Гобель и все викарии торжественно отреклись от католической веры, сдав свои ставленые грамоты Конвенту под возгласы "Да здравствует Республика!". Дароносицы, распятия, ризы и прочие ценные вещи из парижских церквей санкюлоты сносили в Манеж, облачение подешевле напяливали на себя, устраивая антипоповские маскарады. Из свинцовых крыш отливали пули, в подвалах хранили селитру; приходские церкви продавали спекулянтам, которые быстро разбирали их по камешку, чтобы перепродать земельный участок или построить там доходный дом.
Так было не только в Париже. Жорж Кутон, железной рукой подавивший контрреволюционный мятеж в Лионе (теперь он назывался Виль-Афранши — "Освобожденный город"), объявил там войну попам, святым, мощам и колоколам; церковные покровы выдавали в приданое добродетельным девушкам, отличавшимся любовью к отечеству, поэтому все девицы на выданье сделались патриотками. В одной из церквей хранилась реликвия — сосуд, якобы заключавший в себе кровь Христа; Кутон привел с собой химика, который при всём народе вскрыл сосуд, провел анализ его содержимого и доказал, что это подкрашенный скипидар. Местные якобинцы дали Кутону новое имя — Аристид, в честь афинского стратега, и Кутон с удовольствием отрекся ради него от святого Георгия — своего бывшего покровителя.
Шометт заново "освятил" собор, устроив в нем Праздник Свободы. Вместо разбитой статуи Богоматери была живая и прехорошенькая танцовщица из Оперы: с красным колпаком на голове и с пикой в руке, она появилась из храма Философии, устроенного в бутафорской горе посреди нефа, а затем заняла свое место в алтаре и оттуда наблюдала за праздником. Музыкальное училище Национальной гвардии и оперная труппа исполнили гимны Свободе, сочиненные Госсеком на слова Жозефа Шенье, люди пели и танцевали.
Однако уже первого фримера католик Робеспьер произнес пламенную речь против "аристократического атеизма", и две недели спустя Конвент принял закон о свободе культа. Шометта исключили из клуба якобинцев за "чрезмерное усердие в дехристианизации". Но ведь свобода культа подразумевает, что и культ Разума имеет право на существование? Шометт решил устроить еще один праздник Свободы, благо для него нашелся отличный повод — отмена рабства в колониях и декрет о равноправии людей всех цветов кожи, принятый Конвентом шестнадцатого плювиоза.
У дверей храма Философии теперь стояла троица: Гений с факелом, Свобода во фригийском колпаке и Равенство с плотницким уровнем. Собор украсили ветками и водрузили там целое дерево с венками, преподнесенными народом Конвенту. Стоя перед храмом, Шометт произнес очень длинную и цветистую речь о преступлениях рабовладельцев, уподобив рабство негров феодальной зависимости, в которой аристократы держали французский народ, а в конце призвал бывших рабов и патриотов вооружиться терпением и довериться Конвенту. (Можно и прогнуться лишний раз, спина не заболит.) Эту речь стенографировали два секретаря для последующей публикации и распространения. Членов Конвента можно было узнать по двурогим шляпам, но они (не больше дюжины) тонули в море красных колпаков и чепцов: народ явился поглазеть на угольночерного негра лет пятидесяти — депутата от Сан-Доминго Жан-Батиста Белле. Бывший раб, в двухлетнем возрасте вывезенный из Сенегала, заслужил себе свободу во время войны за Независимость США, а недавно получил шесть ран в боях с белыми поселенцами в Кап-Франсе. Он был в мундире пехотного капитана, рядом с ним стояли двое его товарищей — мулат и белый. Креолка Люсидор Корбен произнесла благодарственную речь и тоже сорвала аплодисменты.
Жак-Рене Эбер складывал в голове статью о празднике для нового выпуска "Папаши Дюшена". Газета была его единственным рупором: в клуб якобинцев Эбера больше не пускали, он мог витийствовать только в клубе кордельеров, но там уже не осталось ни одного члена Конвента, тогда какой смысл в этих речах? Сегодня решения принимают не в клубах, а в Конвенте. Праздник Свободы — передышка перед новыми боями, которые "Папаша Дюшен" будет вести со "Старым кордельером" Камилла Демулена — этого адвоката красных каблуков
[21], защищавшего Лафайета и Дюмурье, предводителя миздрюшек, которым место на тюремной соломе, завсегдатая притонов! И если он опять попробует бить его "фактами", показывать какие-то бумажки из казначейства, услужливо подкинутые Робеспьером, по которым выходит, будто Эбер получил от военного министерства шестьдесят тысяч ливров за шестьсот тысяч экземпляров одного-единственного номера "Папаши Дюшена" (который никогда не выходил таким тиражом, да и столько не стоит), а следовательно, прикарманил сорок три тысячи, будто он часто обедает у богатого голландского банкира Коха и обкрадывает нацию, тогда как истинные революционеры должны быть образцом умеренности и неприхотливости, папаша Дюшен кинет клич "бешеным", в Париже снова начнут бить в набат, и вот тогда посмотрим, чья возьмет.
…Эбера и еще пять человек арестовали в ночь на двадцать третье вантоза. В набат никто не ударил, санкюлоты и не думали их выручать. Накануне по секциям распространили доказательства измены "бешеных": они прятали продукты, чтобы вызвать в Париже голод, собирались разграбить Монетный двор, устроить новое избиение роялистов в тюрьмах, чтобы выставить патриотов кровожадными убийцами. Вот гады!
Суд начался через неделю и длился три дня. Фукье-Тенвиль сумел выставить эбертистов сообщниками иностранцев — барона фон Клотса, взявшего себе имя скифского мудреца Анахарсиса и мечтавшего об "универсальной республике", Якоба Перейры, отправленного комиссаром к Дюмурье, и еще двадцати человек. Ужасный заговор против Республики, составленный агентами англичан и других вражеских держав, вовремя раскрыли, коварный план осуществить не удалось!
Всю свою последнюю ночь в тюрьме Эбер вопил и звал на помощь. Часовые смеялись: эк его разбирает! И это папаша Дюшен, преемник Марата, требовавший рубить еще больше голов! Оно и понятно: одно дело — чужие головы рубить, а другое — когда своя.
В половине шестого вечера на площадь Революции въехали три телеги, доставив восемнадцать осужденных. Толпа была еще гуще, чем обычно, но только состояла не из санкюлотов, а из банкиров, лавочников, щеголей в вычурных нарядах, дам, сохранивших элегантность, и прочей публики из "бывших" — на их улицу пришел праздник. Полицейским агентам, подслушивавшим разговоры, пришлось срочно раздобыть себе штаны в обтяжку, фраки, шляпы и галстуки, чтобы не выделяться. Богатые платили немыслимые деньги за места рядом с гильотиной, чтобы наблюдать спектакль из партера, бедные занимали места заранее и провели на площади всю ночь, сочиняя "жалобу папаши Дюшена" и предвкушая, как он "выпадет в форточку". Когда это случилось, ликующая толпа выплеснулась на Елисейские Поля, хохоча и танцуя.
* * *
Оборванец был небрит и грязен, припадал на левую ногу с неумело наложенной повязкой и затравленно озирался по сторонам. Его щеки запали, под глазами залегли синие тени, но выпуклый лоб и орлиный нос выдавали породу. Хозяин постоялого двора в Кламаре долго разглядывал его исподволь в щелку двери (локти на стол не положил, лицо утер не ладонью, а платком), потом всё же велел служанке подойти к нему.
