Карету за ней никто не прислал: во дворе Консьержери ждала обычная позорная телега со священником и палачом. Мария-Антуанетта сама обрезала себе волосы; ей связали руки за спиной. От тюрьмы до Нового моста и далее выстроился двойной кордон национальных гвардейцев. За телегой шла революционная армия, впереди — глашатай, призывавший народ рукоплескать национальному правосудию. Путь до площади Революции выбрали длинный — не прямо по набережной, а по самым людным улицам, так что на дорогу ушло не меньше двух часов. На улице Сент-Оноре телегу остановили у церкви Святого Роха: народ, стоявший на ступенях, хотел хорошенько рассмотреть австриячку.
— Шлюха! — выкрикивала Жанна Крапо. — Жаба! Чихни-ка в мешок!
Высоченный сержант из Армии карманьольцев обнимал ее, тиская, и громко смеялся. Завтра они вместе уйдут с батальоном добровольцев выручать Тулон, который роялисты сдали англичанам.
С эшафота было видно Тюильри; Мария-Антуанетта опустила глаза и поспешила к гильотине. "Простите, я не нарочно", — сказала она, наступив на ногу палачу.
* * *
"Декрет о подозрительных" позволял обойтись безо всех этих старорежимных условностей: презумпции невиновности, речей защитников. Допросы — только чтобы выявить сообщников. Не получил свидетельства о гражданском поведении, отправлен в отставку комиссарами Конвента, родился аристократом, состоишь в родстве с эмигрантом — арест, трибунал, гильотина.
Бриссо удалось бежать, когда его арестовали весной вместе с друзьями из Конвента, навлекшими на себя гнев Робеспьера. Дантон побоялся вступиться за них. Впрочем, беглец уехал не дальше Мулена; его выдали, арестовали и вернули в тюрьму аббатства. Революционный трибунал больше не разменивался на индивидов: тридцатого октября осудили сразу двадцать человек — и Бриссо. На следующее утро их отвезли на площадь Революции.
Встав плечом к плечу возле эшафота, они запели песню, так грозно звучавшую на этом же самом месте десятого августа прошлого года, но в их устах обретавшую иной смысл:
Вперед, вперед, отчизны дети!
И нашей славы день настал!
Нам тираны расставили сети,
Видим смерти кровавый оскал…
Трибунал осознал свою ошибку и больше не составлял хоров. Через неделю Сансон принимал только одного гостя — Филиппа Эгалите.
Герцог до последнего верил в здравый смысл и был уверен, что его отпустят. Он никогда не мечтал о престоле, с Дюмурье виделся всего раз в жизни, а его сын уже взрослый и не обязан просить у отца позволения для прогулок. Уголовный суд департамента Буш-дю-Рон снял с него все обвинения, однако Конвент потребовал, чтобы герцог предстал перед Ревтрибуналом. Доказательств участия Филиппа Эгалите в заговоре Дюмурье, разумеется, не нашлось никаких, да и недавно казненные жирондисты всегда питали к нему только презрение. И всё же его приговорили к смертной казни как злоумышлявшего против единой и неделимой Республики. Филипп попросил только об одном: чтобы приговор привели в исполнение в тот же день.
В камере герцог спокойно пообедал устрицами и котлетками, запив их бордо, исповедался, причесался, тщательно напудрился, начистил до блеска сапоги и отправился на казнь. Его бесстрастное лицо скривилось лишь однажды — когда он увидел надпись на фасаде Пале-Рояля: "Национальная собственность".
Манон Ролан тоже казнили через несколько часов после вынесения приговора; на эшафот она поднялась в том же белом платье, в каком была на суде. С ней был Ламарш — фабрикант ассигнатов, осужденный за то, что девятого августа находился с королем в Тюильри; она пропустила его вперед, иначе он, пожалуй, грохнулся бы в обморок. В конце концов, правила приличия требуют, чтобы мужчина не смотрел, как женщина поднимается по лестнице.
Когда они с Роланом переехали в Париж меньше двух лет назад, Робеспьер посещал ее салон вместе с Бриссо и Петионом. Робеспьер! Он был марионеткой Дантона, который дергал за ниточки и Марата, хотя тот воображал, что размахивает факелом и кинжалом сам по себе. Кровь невинных, убитых в тюрьмах в сентябре, когда-нибудь падет на голову этого негодяя! На обвинения Бюзо, смело брошенные ему в лицо, Дантон нагло заявил: "Нам нужны министры, которые не смотрят на вещи глазами своих жен", а Эбер своими мерзкими выходками заставил Ролана ("Коко Ролана", как он называл его в своей газетенке) подать в отставку. Весной Жан-Мари уехал в Руан, спасаясь от ареста, Манон осталась в Париже. Когда ее посадили в тюрьму, она испытала облегчение — да, именно так! Она ведь никогда не любила Ролана. Вышла за него в двадцать лет, чтобы избавиться от власти отца. Да, она была верной женой и заботливой матерью, помогала мужу в работе — правила его речи, составляла вместе с ним трактаты, доклады об инспекции мануфактур, статьи для энциклопедии и всё прочее, но что такое любовь, она не знала. Ролан много старше ее, он-то изведал любовь, а ей мог дать только благополучие — он украл у нее счастье! Только Бюзо наконец согрел ее душу лучами своей страсти (к сорока годам!), и теперь она могла, не скрываясь, писать, кричать ему о своей любви. Пусть и зная, что он, возможно, никогда не прочтет этих писем, потому что тоже сейчас в бегах. Верная подруга Генриетта Канне, придя на свидание в Консьержери, предложила ей обменяться одеждой, чтобы Манон могла бежать, — она отказалась. Дочь её поймет.
…Ролан узнал о том, что жена в тюрьме, только десятого ноября, через день после ее казни. Он вышел пешком из Руана в Париж, но по дороге, завидев большое, крепкое дерево, приставил к нему свою трость и бросился на острие, как римляне на меч.
Байи лишился головы двенадцатого.
* * *
Один из членов революционного комитета, явившихся в Шаваньяк разбирать бумаги, украдкой сообщил Адриенне, что двадцать второго брюмера ее арестуют. На нее поступил донос о религиозном фанатизме: по воскресеньям она собирала в замке поселковых женщин для общей молитвы, хотя мессы под строгим запретом. Двадцать второе брюмера… это тринадцатое ноября? То есть завтра.
Когда-нибудь это должно было случиться. "Декрет о подозрительных" требовал от местных властей выявлять всех родственников и агентов эмигрантов, а также бывших дворян, не выказывающих приверженности к революции, и заключать их под стражу, выделив для этого помещение в главном городе каждого департамента.
Свидетельство о гражданском поведении Адриенне выдали в муниципалитете Ора, но его еще надо было завизировать в ревкоме Бриуда. Гражданка Лафайет отвезла туда свидетельства всех обитателей замка, предъявив сначала бумаги слуг. Видя, с какой неохотой члены комитета ставят свои подписи, Адриенна не решилась показать им свое свидетельство и тем более тетушкино: гражданка Шаваньяк вовсе не желала именоваться гражданкой и слыть "патриоткой". И вот теперь ее бумаги окажутся не в порядке…
День прошёл в гнетущем ожидании. Книги и документы с "признаками феодализма" погрузили в тачку вместе с бюстом короля, намереваясь сжечь их во дворе на костре и водить вокруг него хоровод, однако жители Шаваньяка отказались веселиться в день ареста своей госпожи, и тачку повезли в Ора. Вечером в замок прибыл комиссар Граншье с отрядом Национальной гвардии. Адриенне зачитали постановление о ее аресте; она предъявила свидетельство, Граншье сказал, что оно недействительно, поскольку не завизировано комитетом. Собирайтесь, гражданка.
