Как только британские ядра стали крушить стены форта Мерсера в Нью-Джерси, Натанаэль Грин предпочёл увести оттуда своих людей, взорвав погреб с боеприпасами, а Джон Хейзелвуд, командовавший Пенсильванской флотилией, ночью сжёг свои корабли, чтобы не достались врагу.
Посмотреть, как они горят, собрались толпы людей. На следующий день генерал Хау угостил горожан новым зрелищем, послав солдат спалить усадьбы "изменников" вокруг Джермантауна. Одиннадцать домов сгорели дотла на глазах у зевак, забравшихся на крыши и колокольни, чтобы лучше видеть. В то же утро Филадельфия содрогнулась от подземных толчков, прокатившихся до Ланкастера, а ночью небо озарилось северным сиянием. Провидение посылало знак: быть беде.
Лафайету стало душно в штабе: крылатая Слава любит вольный воздух. Хотя нога всё ещё доставляла ему неудобства, он упросил Вашингтона передать его в распоряжение генерала Грина, который каждый день высылал небольшие отряды тревожить неприятеля. Что бы ни говорили о нём Конвей и Раш, Грин был симпатичен Жильберу. Этот великан с детства хромал на правую ногу и страдал от приступов астмы, однако с началом восстания в колониях записался в армию простым солдатом и дослужился до генерала — это ли не вдохновляющий пример?
…Британцы переправлялись через Делавэр. Лафайет видел лодки в подзорную трубу из укрытия на заросшем кустарником холме. Сколько их? Он насчитал около двух тысяч, но нужно узнать точнее, ведь другие могли переправиться раньше. Вычерченная им карта постепенно покрывалась пометками, и к вечеру сомнений не осталось: основные силы Корнуоллис сосредоточил здесь — на равнине между двумя ручьями, Большой Тимбер и Малый Тимбер, южнее Глостера.
Заходящее солнце всевидящим оком смотрело из облаков, распластавшихся над Делавэром. Ощутимо похолодало; конские копыта звонко постукивали о замёрзшую дорогу; изо рта у людей шёл пар. Лафайет подумал о том, что стрелки целый день бежали впереди его коня без еды и отдыха — как они, должно быть, устали. Сразу заныла больная нога. Справа выходили из леса две роты ополченцев, с холма спускались конники — что дальше?
Сурбадер де Жима, шевалье Дюплесси и полковник Арман окружили Лафайета. В общем, свою задачу они выполнили, можно возвращаться. Жильбер посмотрел назад, в сгустившуюся темноту, откуда проступали костлявые остовы деревьев с лишайными пятнами снега, и вновь перевёл взгляд на догорающий закат, вспыхнувший золотым галуном на лиловом небесном сукне. Достал свою карту, хотя на ней уже трудно было что-то разглядеть. Надо бы уточнить, как далеко от Глостера выставлены аванпосты… Дюплесси кивнул, взял взвод ополченцев и двинулся влево через поле. Они уже скрылись за деревьями, а Лафайет всё смотрел им вслед, словно чего-то ожидая. Выстрелы разорвали тишину; крики, ржание. "Вперёд!" — закричал Лафайет, и прежде чем он осознал происходящее, его конь уже перемахнул через канавку перед рощей.
Гнедая лошадь билась на земле, страдальчески выгнув шею и кося умоляющим глазом; рядом лежал человек в неестественной позе. В десятке шагов от них чья-то рука судорожно сгребала волглую листву; на стволе лёгкой пушки повисло обмякшее тело. Шум боя продолжался впереди. Стрелки рассыпались по лесу и стреляли, выглядывая из-за деревьев. Жильбер удивился про себя: что они могут видеть в потёмках? — но, судя по валявшимся тут и там трупам гессенских егерей, глаза у минитменов были, как у кошки.
Три ополченца с сосредоточенными лицами вели навстречу Жильберу кучку пленных в тёмно-зелёных мундирах с красной оторочкой, отсвечивавших замызганными лосинами. Свистнула пуля и с чмоком вонзилась в дерево; Лафайет невольно вздрогнул, однако чувство собственной неуязвимости его не покинуло, он поскакал дальше. Страха не было, только детский восторг: он участвует в настоящем деле!
За леском открылось новое поле; гессенцы беспорядочно отступали к Глостеру. Их было несколько сотен, и они бежали! Конечно, это не было паническим бегством: время от времени они оборачивались и отстреливались. Но ополченцы преследовали их, позабыв об усталости. Как бы их не завели в засаду, — мелькнула тревожная мысль. Но едва заметив британских гренадер, выстроившихся в две шеренги и приготовившихся стрелять, Жильбер забыл об осторожности и устремился вперёд, вынимая пистолет. Бах! Попал? Не попал?
К нему подскакал Сурбадер де Жима, за спиной у которого сидел Арман: под полковником убило лошадь. Уже слишком темно, надо уходить. Да, это верно; но ведь мы победили, поле битвы осталось за нами? Барабанщики дали сигнал к отступлению; ополченцы построились в колонну. Лафайет велел им возвращаться в Хаддонфилд, но не торопясь. Сам оставался у кромки поля, глядя то на уходящую колонну, почти не различимую во мраке, то на тёмный лесок, где остался храбрый майор Моррис с горсткой стрелков. Вот огоньки сверкнули звёздочками в чернильной тьме, и звуки выстрелов сотрясли плотный воздух долгим эхом. Сердце колотится в горле, глаза слезятся от напряжения и от резкого ветра, пробирающего до костей. Бегут сюда! Все живы? Да, сэр; но пару десятков лобстеров мы уложили, чёрт меня побери!
Карту Жильбер передал Грину, представив ему подробный отчёт о прошедшем дне; он очень старался не выпячивать своей роли в ночной атаке, несколько раз повторив, что присутствовал при ней как наблюдатель достойного поведения наших солдат: стрелки были выше всех похвал, а ополченцы превзошли все ожидания. Пленных оказалось четырнадцать человек; по их словам, гессенцев было три с половиной сотни при двух полевых орудиях; два их капитана убиты. Лафайет внутренне возликовал: он со своим отрядом напал на превосходящие силы противника и обратил их в бегство! Причём его люди потеряли всего одного человека убитым (того самого лейтенанта ополчения, которого он видел возле раненой лошади) и пятерых ранеными. Наутро, построив своё маленькое войско, Жильбер искренне поблагодарил солдат за проявленное мужество и с удовольствием увидел, как на измождённых лицах расцветают улыбки. Да, людям нужно говорить приятные вещи! Это скорее поднимет их боевой дух, чем сухая строчка в приказе — о том, что они "исполнили свой долг". Надо будет написать об этом Генри Лоуренсу. И, кстати, поздравить его с избранием президентом Конгресса.
Грин отпустил Лафайета обратно к Вашингтону: главнокомандующий готовился дать сражение. Однако из Йорка доставили патент генерал-майора Континентальной армии на имя маркиза с приказом немедленно явиться в Конгресс за инструкциями. Жильбер заявил, что не примет никакого командования отдельно от генерала Вашингтона, предпочитая остаться его адъютантом; тогда Вашингтон сам вручил ему патент со словами: "Уж лучше вы, чем кто-либо иной". Когда маркиз плыл в Америку, он видел себя командиром дивизии; теперь это желание осуществилось, но внутренний голос говорил ему: здесь что-то не так… Впрочем, мрачные мысли развеялись с прибытием почты. Дрожащими от волнения руками Жильбер распечатывал пакет с письмами из Франции. Наконец-то! Почерк Адриенны!
* * *
В нетопленой комнате так холодно, что сводит скулы. На окнах чёрные шторы; в изголовье гробика горят две толстые свечи, выхватывая из темноты бледное восковое личико с плотно сомкнутыми веками. Причетник бубнит на латыни; у Адриенны сомкнуты ладони, но её сердце закрыто для молитвы. Её дочь мертва. Кровь от крови, плоть от плоти… её и Жильбера.
