– Ну почему? Почему? – воскликнула Наденька, вдруг перестав изображать из себя хозяйку ситуации, сморщилась обиженно, всхлипнула. – Что со мной не так? – Запричитала надрывно и зло: – Ты же даже не знаешь. Я нисколько не хуже. Ни капельки не хуже. Я даже красивее. Намного красивее. – Выдохнула судорожно. Никита отчётливо заметил, как волна дрожи пробежала по её телу, по рукам и ногам. Но Наденька взяла себя в руки, хотя и дышала по-прежнему рвано, вскинула голову, сузила глаза: – А если всё дело в ней, то я… я сделаю так, что ты её больше не увидишь. – Но тут же передумала. – Хотя нет. – Скривила губы. – Лучше увидишь. Как её…
Внутри будто что-то оборвалось, мощным электрическим разрядом прошло по телу, взрывом отдалось в голове. Никита просто не успел осознать, а уж тем более что-то с этим сделать. Неудержимо желая, чтобы она заткнулась, на автомате выбросил вперёд руку, обхватил пальцами тонкую шею, сжал, толкнул к стене.
Наденька впечаталась в неё лопатками и затылком, но даже не обозлилась, не воспротивилась, не попыталась освободиться, хотя испугалась – глаза распахнулись, зрачки расширились, рот приоткрылся – но гораздо больше возбудилась. От его жёсткого, но такого долгожданного прикосновения. Задышала глубоко, облизнула губы, сглотнула – он ладонью почувствовал и с трудом превозмог стремление стиснуть пальцы ещё крепче и ещё, к чёрту смять трахею, перекрыть кислород.
И, похоже, она поняла, что он ощутил. Пялилась жадно – боялась, но одновременно желала и млела.
Сейчас вообще что ли кончит от ужаса и восторга? Овца.
Наденька вперилась в него просящим пылающим взглядом, опять облизала губы, потом сжала, закусила, и снова провела по ним розовым мокрым язычком оставляя влажно-блестящий след. Провоцировала, звала. Надеялась, он не сдержится, тоже возбудится в ответ на смену ролей, на её нарочитую беззащитнось и невинность, ощутив себя всесильным и всемогущественным, присосётся к её призывно приоткрытому рту страстным поцелуем.
А ему блевануть от неё хотелось. И от этого похотливого трепета под его рукой, судорожно вздымающейся груди, неотрывно пялящихся глаз, горящих желанием. От притворного безропотного смирения, больше похожего на дразнящий вызов зайти ещё дальше – подчинить, смять, овладеть, не жалея, чтобы она корчилась от боли. Но ведь ей именно это и надо. Наверное, если бы он ей действительно по морде съездил, растаяла бы от счастья.
Такой ни к чему ни ласки, ни нежность. Главное, чтобы взяли сразу, со всей силой и страстью, пусть даже по-сухому. Но по-сухому не будет, такая, стоит на неё рявкнуть, уже потечёт. Она и сейчас наверняка уже мокрая, только что по ногам не льётся.
Она ведь реально млела и, чуть выгнувшись, норовила прижаться теснее. Хотя ненависть тоже заводила, и даже отвращение. Липло грязью, затягивало, влекло, выпуская нечто древнее, тайное, зверино-необузданное, что пряталось в глубине каждого и проявлялось только тогда, когда рядом находился, нет, не человек, а вот такое вот – сучка похотливая, желающая обезумевшего от первородного инстинкта кобеля, который хорошенько оттреплет её за холку.
– А ты хочешь, да?
Она опять кивнула, даже несмотря на мешавшую ей руку, по-прежнему сжимающую горло, в который раз провела кончиком языка по губам.
– Очень хочешь?
– Очень.
– А громче.
– Хочу.
Никита убрал руку, и она сразу обмякла, медленно заскользила вниз по стене.
Чего? Коленки ослабли? Мурашек слишком много, не выдержала тяжести? Или…
Прямо сейчас? Здесь?
Она вцепилась пальцами в ремень на его брюках, но почти сразу одна ладонь скользнула ниже, слегка надавливая.
Горячая волна пробежала по позвоночнику, отозвалась внизу живота. Он даже усмирить её не попытался. Пусть Наденька ощутит, порадуется, что он тоже реагирует.
А кто бы тут не среагировал? Иногда и взгляда на первую попавшуюся аппетитно обтянутую скинни-джинсами попку или стройные ножки хватало, чтобы организм откликнулся, не то что откровенного прикосновения. Особенно сейчас, когда из-за Лизы вечно ненасытный, вечно на взводе.
Никита ухватил Наденьку, дёрнул вверх, пока она ещё не успела сползти ниже.
Где угодно, только не здесь.
– Поехали. К тебе.
Будет ей и жёстко, и страстно. Нет проблем. Когда хочется оторваться, напряжение сбросить, на что угодно встанет: и на девочку на обложке, и на такую вот… куклу. Или отыграться за собственную вынужденную покорность, заглушить ощущение полной безнадёги, отомстить там, где можешь оказаться сильнее. Хотя… какая же это месть? Ей же только за счастье будет, если растоптать, унизить. Она и сама готова стелиться.
Мерзотно. Но он слишком зол. На неё, на себя. Поэтому ещё как заводит.
– Так едем или нет?
Она тормозила – видимо, счастью своему не верила – как идиотка восторженно пялилась на него. Добилась своего и поэтому стала плюшевой и покорной.
Пока волок её за собой по лестнице, думал – а крутой папочка в курсе, какая на самом деле у него дочь? И надеялся, что хотя бы он окажется адекватным, приведёт в чувство дочурку, а его просто выкинет из дома.
А если нет? Что тогда?
Пока ехали, Наденька прижималась к нему, опять нетерпеливо облизывала губы, тёрлась. И он даже сквозь одежду чувствовал возбуждающий жар её кожи, мягкую упругость грудей, и опять этот откровенный похотливый трепет.
Под ней там сиденье ещё не намокло? А то ж оно наверняка чем-то дорогим обтянуто. Пятна не останется? Или тут специально материал подобран, рассчитанный на особые Наденькины прихоти, который всё выдержит. Как и водила – истукан, в нужный момент готовый прикинуться неживым, ничего не видящим и не слышащим.
Никита посмотрел в зеркало над лобовым стеклом и поймал взгляд, такой – слишком понимающий, пренебрежительно-саркастичный. Унизительный. И когда Наденька в очередной раз прижалась к нему, тронув ладонью бедро, с блаженной радостью впялилась в лицо, в очередной раз удовлетворённо убеждаясь, что он здесь, с ней, для неё, проблеяла с придыханием «Ни-ик», он не выдержал:
– Пошла на…
И смотреть не стал, как она отреагирует, уставился вперёд сквозь лобовое стекло. Наденька не завизжала обиженно или возмущённо, зато водила на пару мгновений оторвался от дороги, повернул голову, бросил через плечо не слишком громко, но холодно и жёстко:
– Не зарывайся.
А то, что?
Едва не вырвалось, но Никита успел вовремя заткнуться. Потому что – никакого смысла, вообще никакого. Потому что – хоть уорись, со стороны всё равно будет выглядеть жалкой беспомощной попыткой хотя бы так приподнять твои размазанные по земле, превращённых в прах самолюбие и гордость. Он же сейчас здесь, в машине, с ней, с Наденькой, едет туда, куда она хочет – и этим всё сказано.
Лучше молчать. И вообще не думать. Ни о чём. Так и жить дальше в этом ощущении полубредового отчаянного полёта – головой вниз, в бездну – тупить, как Наденька, поддавшись животному вожделению, откликаться на чужую близость и доступность. Не важно чью, не важно с кем. Теперь не важно.
