— Господа, — кивнул Портеньос.
По цеху эхом разнесся звук закрывающейся двери.
— Чтений больше не будет, — сухо объявил он.
Антонио смотрел в пол, когда Портеньос выводил его из цеха. Мария Изабель слышала, как они разговаривают снаружи, но не могла разобрать слов. Антонио казался взволнованным, а Портеньос как будто успокаивал и в чем-то упрекал его одновременно. А потом — тишина, нарушаемая только чеканным стуком каблуков Портеньоса, который вернулся в мастерскую и направился к своему столу.
Всем своим существом Мария Изабель чувствовала, что должна пойти вслед за мужем. Она закрыла глаза и беззвучно повторила слова, которые придавали ей сил в последние недели: «Мы — сила».
Она встала. Придвинула стул к столу и вышла за дверь, зная, что больше никогда не пройдет через этот арочный свод. Часть рабочих последовали ее примеру. Портеньос даже не потрудился поднять глаза.
* * *
Они понимали, что рискуют жизнью. Но Марию Изабель и Антонио это уже не волновало. Нечто большее, чем они сами, текло в их жилах; это будет их война.
Каждый день, когда оставшиеся на фабрике рабочие уходили на обед, Мария Изабель и Антонио встречались с ними на лужайке посреди поля сахарного тростника. Поскольку Антонио больше не работал на «Портеньос-и-Гомес», ему не всегда удавалось раздобыть свежие экземпляры «Ла Ауроры», но раз в несколько дней он обязательно ездил в город и привозил оттуда другие новости. Они шли к месту встречи, и каждый нес с собой по связке книг, чаще всего — философских трактатов и политических манифестов. Рабочие платили им дрожжевым хлебом, жирными колбасами и ахиако
[19] в котелках. А в канун Рождества даже закололи и зажарили свинью, на что ушло много часов. В полдень они закуривали сигары и рассаживались на высохшей пальмовой листве, расстеленной на земле. Они кивали и хлопали, когда слышали пассажи, которые вдохновляли их или облекали в слова то, что каждый из них чувствовал.
А Мария Изабель училась читать и делала все большие успехи. Теперь, когда у нее было много свободного времени, она часами занималась с Антонио, а когда все ложились спать, при свете свечи перебирала пальцами хрустящие страницы, пока не догорал огарок, погружая все в темноту.
И все же для нее это были темные дни, дни голода, паники и скорби, даже тогда, когда она носила под сердцем радостную тайну: она ждала ребенка, и ее живот уже начинал выпирать и округляться. Она знала об этом не первый месяц, прежде чем поделилась новостью с Антонио и его матерью; знала еще до того, как покинула «Портеньос-и-Гомес». Но она молчала, потому что грезить о счастливом будущем казалось рискованным, когда смерть могла повсюду дотянуться своими щупальцами. Наконец она призналась Антонио, и он просиял так, словно на его лице отразилось зарево пожара, и еще сильнее укрепился в своей решимости противостоять тому аду, который посеял в их умах губернаторский указ.
Но Антонио не хотел, чтобы она продолжала ходить с ним на лужайку. Он умолял Марию Изабель отдыхать и не находиться подолгу на солнце. Свекровь соглашалась, делая горячие компрессы из марли и ваты для ее ноющей спины, и велела задуматься о своих приоритетах. Несколько дней Мария Изабель следовала их советам и оставалась дома, в их уютной хижине, тушила бобы и вышивала чепчик для младенца. Но даже в положении ей не сиделось в четырех стенах. Она подолгу гуляла, пока ее ноги не отказывались идти дальше. А потом откладывала все домашние дела и часами читала.
Теперь она могла составлять из букв слова. Ее восхищала магия этого действа: то, как люди додумались высекать символы в камне, чтобы рассказывать свои истории. Она думала, что всякая жизнь слишком велика, слишком интересна, чтобы не запечатлеть ее. Она клала руку на живот и чувствовала, как что-то в ней шевелилось и потягивалось, словно ища себе свободы, и ей казалось, будто весь мир был ее утробой. Она хотела написать свои собственные слова. Она хотела написать свою жизнь и прожить ее. Возможно, в глубине души она знала, что смерть притаилась рядом.
Откуда узнали солдаты? Выяснить так и не удалось, и они еще долго будут ломать себе над этим головы: то ли Антонио обронил у «Портеньос-и-Гомес» что-то компрометирующее (перевод письма Виктора Гюго?), и Портеньос сдал его властям, то ли его предал кто-то из рабочих, то ли им просто не повезло, и солдаты, идущие по полю, заметили их на лужайке, услышали голоса, услышали слова.
Четверо солдат любезно согласились отпустить рабочих после того, как прервали лекцию щелканьем кнутов и выстрелом из пистолета. Но Антонио они заставили встать на одну из его толстых книг.
— Спасет ли тебя теперь твоя литература? — сказал один.
Антонио сцепил руки за спиной и поднял глаза.
А Мария Изабель, будто знала, рухнула на пол их дома и застонала, глядя, как ей под ноги хлынула жидкость. Она схватила золовку за руку и вскричала, взывая к santos
[20]. Она не возражала, когда мать Антонио стала вытирать ей лоб и молиться за нее. Она звала по именам всех, кого любила и кого потеряла.
— Признай свою верность Короне, — сказал солдат в поле, целясь из ружья в голову Антонио.
— Libertad!
[21] — крикнул Антонио громко, надеясь, что Мария Изабель услышит и поймет, что он будет бороться до конца.
Но мир затихал вокруг Марии Изабель, пока она держалась из последних оставшихся в ней сил. Она ощущала во рту соленый вкус пота, она тужилась и хваталась за все, до чего дотягивались руки, она видела, как комната плывет перед глазами, и чувствовала, как внутри плещутся волны. Голоса свекрови и золовки доносились до нее, будто пропущенные сквозь много слоев марли, и она чувствовала, что то и дело впадает в забытье. Ее пальцы коснулись чего-то липкого — ее собственной крови.
Мария Изабель почувствовала, когда свекровь обхватила показавшуюся наружу мясистую головку. И услышала свой собственный пульс, громкий, набирающий скорость, словно борющийся за двоих, за троих, отдающийся вибрацией во всем ее теле. Мы — сила. Надрывный крик жизни вырвался из нее.
Солдат отдал своим товарищам приказ поднять ружья.
Антонио снова закричал.
Раздался щелчок. Раздалось:
— Пли!
Плач ребенка смешался с хлопушечным громом оружейных залпов, взорвавших небо. Мать Антонио перерезала пуповину, вложила вертлявого младенца Марии Изабель в руки и накрыла их одеялом, мать и дитя. Но она через силу встала на нетвердые ноги. Ослабевшая, дрожащая, грязная от крови и пота. Ребенок снова заплакал, и она крепко прижала девочку к сердцу, пытаясь вспомнить свои детские ощущения от прикосновения материнских рук. Сесилия. Она качала ее, пока та не выбилась из сил и ее крошечные веки потихоньку не сомкнулись, все время неотрывно глядя на поле в рамке окна. Сестра Антонио отправилась на поиски брата. Но Мария Изабель уже знала, что та вернется ни с чем. Она прочувствовала истину этого мига собственной кожей, собственным дыханием. И ей казалось, она его услышала: слабый, едва различимый крик о свободе.
