На полу в прихожей в луже крови лежал ее сын и агонизировал. И тут она мгновенно собралась и сделала невозможное. Сорвав телефон с полки на пол, одной рукой набрала номер скорой «03», другой затампонировала рану носовым платком, принялась дышать рот в рот и в паузах кричать в трубку, лежащую рядом:
— Проникающее ранение грудной клетки с ранением сердца! Присылайте бригаду реанимации! Предупредите семьдесят первую больницу, пусть разворачивают операционную для торакотомии, кровь вторая плюс!
Они жили в Кунцеве, и до семьдесят первой там было рукой подать. Реанимобиль домчался спустя какие-то минуты, и Диму успели взять на стол еще на работающем сердце. В больнице ему пришлось провести ровно месяц. Десять дней в реанимации, три недели в отделении.
Услышав эту историю, я живо представил себе в красках, что же перенесла его мать. И сразу пожалел о своих экспериментах. Но открыться прямо сейчас, когда он смотрел на меня, будто школьница на кинозвезду, тоже было невозможно.
А Дима продолжал петь мне дифирамбы по поводу каждого моего жеста и действия, тем более к вечеру один за другим начали поступать больные, и там было чем себя проявить. А еще, когда кто-нибудь из нашей бригады вел себя со мной, по мнению Димы, фамильярно, он тут же вскидывался и реагировал весьма возмущенно:
— Какой он вам Лешка? Вы еще всем потом рассказывать будете, что с ним работали!
На Диму смотрели странно, пожимая плечами. Мол, взяли на работу мальчика, а он сумасшедшим оказался.
Конечно, можно было тянуть так еще долго, и у меня бы хватило фантазии еще месяц-другой изображать из себя графа Калиостро. Но дежурство выдалось мало того что бессонное, так даже и все перекуры закончились. Первую ночь осени граждане решили отметить ударным травматизмом. Поэтому наутро я вымотался до такой степени, что продолжать все это было уже неохота. Зато я договорился с сестрами из соседнего блока, и нам разрешили вдвоем сбежать в институт до утренней пятиминутки.
И вот когда мы ехали от Зубовской в Кожную клинику на троллейбусе, а Дима продолжал смотреть на меня как на чудо природы, не прекращая строить планы по нашему совместному обогащению, предлагая разнообразные варианты использования моих сверхспособностей, я и решил признаться. В тот момент, когда троллейбус проезжал мимо памятника Пирогову, я не выдержал и ткнул пальцем в окно. Там на противоположной стороне улицы проплывало здание темно-красного кирпича:
— Узнаешь место?
— Ну да! — немного растерявшись, сказал Дима. — Детская клиника, а что?
Еще до начала учебы на первом курсе, а именно в августе, после вступительных экзаменов, как только моя фамилия обнаружилась в списках, я дал себе страшную клятву, что никогда не позволю больше использовать себя на халяву. Никакой общественной работы, никаких добровольных народных дружин, никакой художественной самодеятельности. Достаточно. Только учеба и работа. Учеба днем, работа ночью. И мне удавалось придерживаться своих принципов, правда, с некоторыми оговорками. Я мог включиться в общественно-полезный труд эпизодически, например съездить на овощную базу, но когда осенью перед третьим курсом всех студентов по традиции решили загнать куда-то под Можайск на картошку, причем на месяц, я понял, что настал повод вспомнить клятву, данную двумя годами раньше.
Я просто забежал в нашу эндоскопию, где Инка Гуськова настрочила на машинке протокол, по которому моя язва хоть и кровила, но оставалась надежда на консервативную терапию. С этим протоколом я поспешил в районную поликлинику, там мне выдали студенческую справку и направление на госпитализацию, если я вдруг начну загибаться. Язва у меня и правда была, так что я не особо и симулировал.
И вот в Клинике детских болезней на Пироговке устроили собрание для второго лечфака. Народу набилось — не продохнуть. Шум, смех, все темы разговоров были об одном: как я провел лето. Особенно было что рассказать тем, кто в «Сеченовец» съездил или в «Дружбу». Главные летние базы Первого меда, что вы хотите. А я хоть и провел несколько сезонов в «Дружбе» пионером и считал это место лучшим на земле, в разговорах этих участия не принимал, уж больно давно все было, да и не хотелось вот так, впопыхах, в суете, рассказывать о святых для меня местах.
Вместо этого я принялся вспоминать, как сто лет назад в этой аудитории, на новогоднем концерте выпиливал Shine On You Crazy Diamond на гитаре, будучи студентом медучилища. У нас тогда ансамбль был неплохой, мы даже вот из Pink Floyd играли.
Тут на трибуне возник декан Гостищев, все хоть не сразу, но замолчали и стали внимать. Декан рассказывал про предстоящую поездку на картошку, как все это будет выглядеть, в каких условиях предстоит жить и трудиться, про распорядок дня, про график приема пищи, про недопустимость алкоголя, про возможность при необходимости сгонять на день в Москву и прочее.
Я слушал вполуха, уже зная, что меня все это мало касается. С воспоминаний об ансамбле я переключился на события практики по педиатрии все в том же училище. Как я в этой клинике две недели пырял несчастных детей иголками, и некоторых из них до сих пор помнил по именам.
Тем временем Гостищев закончил, но под занавес все же не забыл сказать, мол, у кого есть медицинский отвод и прочие серьезные основания не участвовать в битве за урожай, пусть эти люди подойдут прямо сейчас к нему, и он выслушает их доводы.
Когда я спустился со своего верхнего ряда, перед Гостищевым уже успела собраться небольшая очередь из дезертиров. Я пристроился за последним, и мы начали потихоньку двигаться. Люди в основном показывали медицинские справки, но некоторые сообщали о разного рода важных событиях, например, о пожаре в доме тетки в Орехове-Зуеве или о предстоящей свадьбе брата в Гудермесе.
Гостищев расправлялся со всеми быстро, не прошло и десяти минут, как передо мной стояли лишь двое. Маленькая суетливая брюнетка и широкоплечий парень, за спиной которого я и пристроился. Брюнетка сообщила, что у нее беременность пятнадцать недель, и показала справку. Гостищев отправил ее в распоряжение деканата разбирать бумажки.
Оставался еще этот парень. И когда Гостищев задал ему стандартные вопросы, типа, а у вас какие проблемы, тот ему и сообщил:
— У меня в восемьдесят седьмом было проникающее ранение сердца. Левое предсердие. Кровопотеря. Я в семьдесят первой больнице с этим лежал. Десять дней в реанимации, три недели в отделении.
Он стоял ко мне затылком, говорил, немного по-блатному растягивая слова, и я видел только часть его уха. Гостищева я видел хорошо.
— Ну а как ты сейчас себя чувствуешь? — спросил у него Гостищев.
— Да нормально! — пожал плечами парень.
— Голубчик, ну я тебе как хирург скажу, — широко улыбнулся Гостищев. — Если тебя заштопали и не дали скоропостижно загнуться, значит, ты вполне здоровый человек, не хуже других. Так что поезжай-ка на картошку, как все, и если что, я туда заезжать буду, найдешь меня. Ну, давай.
Парень малость растерялся, я это почувствовал по его спине, он и отошел не сразу, еще несколько секунд мялся, за это время я как раз успел подумать, а вдруг у него, не дай бог, аневризма развилась после ранения, так она в два счета порвется, стоит ему мешок картошки поднять. Но Гостищев и правда хирург, доктор наук, ему уж точно виднее.
