Безусловно, Николая Второго нельзя назвать образцом государственного человека, дальновидным политиком и вождем. Безусловно, в том плачевном положении, в котором оказалась страна накануне революционного февраля, была виновата не только германская разведка, изменники-социалисты, заговорщики-генералы или придворная камарилья, но прежде всего — он сам как глава рухнувшего государства, как абсолютный монарх, находящийся на самом «верху», но не сумевший предотвратить взрыв «низов». Однако имя Кровавый последний царь точно не заслужил. А впрочем…
Глядя в глаза сомневающемуся Бонч-Бруевичу, я вызывающе усмехнулся. Быть может, еще заслужит?
— Не стойте столбом, генерал, — подбодрил я нерешительного командира. — Вижу, вы разрываетесь, повиноваться ли мне или арестовать, исполнив телеграмму Рузского? Отвечаю, сударь: повиноваться!
Генерал некоторое время смотрел на мое лицо (не в глаза), затем послушно кивнул, и словно надломилось в нем что-то. Я понял — теперь он со мной.
— Идемте же вниз, генерал, — дожал я его до конца.
Бонч-Бруевич сделал рукой приглашающий жест и легонечко поклонился, пропуская меня вперед. Друг за другом мы спустились с перрона.
Поведение командующего Шестой армией живо напомнило мне поведение старика Иванова. Быть предателем и изменять однажды данной присяге дворянину и офицеру претило, однако о заговоре он знал и более того, был с ним согласен. И если бы кто-то (только не он) пустил бы мне пулю в лоб или заставил подписать отречение, этот, очередной встреченный мной генерал вряд ли бы горевал. Нилов меж тем завлек старого друга беседой. Я не разбирался в психологии, однако подсознательно понимал — теперь, когда я принят в Юрьеве вместе с Ниловым, мой гостеприимный хозяин не рискнет меня задерживать и тем более покушаться.
В здании штаба нас живо напоили горячим чаем, хозяин даже предложил выделить нам отдельный дом для размещения на ночь. Однако я отказался. Проспать страну с потрохами я мог и в вагон-салоне, в стенах которого подручные Фредерикса сейчас живо заделывали сквозные дыры от винтовочных пуль. Интересовал меня в Юрьеве отнюдь не отдых, а как всегда — телеграф.
Оставив часть свиты, я отправился в отделение связи вместе с Воейковым и отрядом охраны. Бонч-Бруевич не возражал и даже вызвался сопровождать. Мы толпой ввалились в переговорную, пригласили телеграфистов.
Старший офицер связи, старый усатый дядька в форме майора инженерных войск смотрел на происходящее с интересом — я мог бы поклясться, что в суть действий Рузского на соседней станции он вполне посвящен. Дядька представился мне фон Фауфеном и происходил, очевидно, из курляндских дворян. Полагаю, он одинаково равнодушно отправил бы телеграммы о подавлении заговора и телеграммы о цареубийстве.
— Еще раз, от имени генерала Рузского и представителей Думы, дайте связь с командующим фронтов, — говорил я, стоя у него за спиной. — Повторите, что в Псков прибыли представители думского комитета, требующие отречения Государя. Император готов отречься в случае, если большинство генералов согласны с мнением Думы. Пишите — Рузский собирает мнения командующих. Однако мне нужна связь не только с командующим фронтов. Отправьте запросы начальникам армий и корпусов, а также отдельных дивизий. Ну же, телеграфируйте!
Без лишних разговоров фон Фауфен повиновался — человек он был уже пожилой и быстро меняющуюся политическую конъюнктуру рассматривал философски.
Секунды поплыли. Аппараты отстукивали сообщения, сигналы скользили в эфир и по проводам. Вскоре ответы с фронтов начали возвращаться. На бланки их наклеивать не успевали. Я читал послания генералов прямо с теплой телеграфной ленты, отрывая ее кусками с бобины.
Как я и подозревал, Рузский врал. Брусилов, Николай Николаевич Романов, сам Рузский, командующий балтфлотом Непенин действительно предали своего Императора. Однако командующий Западным фронтом Эверт, румынский главнокомандующий Сахаров, адмирал Черноморского флота Колчак оставались преданы мне, Рузский и Алексеев даже не отправляли им известий о готовящемся на Дне отречении!
Еще более характерными оказались ответы командующих отдельными армиями и корпусами — в преданности клялись почти поголовно. Среди же командиров дивизионного уровня заговорщики отсутствовали вообще! Чем ниже был уровень командиров, тем яростнее клялись в верности и однажды данной присяге.
Собрав ленты, я с торжественной и, что уж скрывать, откровенно издевательской миной вручил их Бонч-Бруевичу.
— Почитайте, — сказал ему я, — потом идите на станцию и велите пулеметным командам убираться обратно в казармы. В том, что совершил на Дне Рузский, я вашей вины не вижу. Пока что не вижу. Вам ясно?
Бонч-Бруевич, надо отдать ему должное, взгляд мой выдержал. Сдержанно кивнул, отдал честь и только затем отвернулся. Потом вышел из комнаты.
Я вытер со лба мокрый пот.
Итак, результаты опроса впечатляли. Большая часть Русской армии все-таки осталась с Царем. В реальной истории Николай Второй, подавленный предательством ВСЕЙ АРМИИ, не смог сдержать руку и подписал отречение от престола. В отличие от него, я знал теперь, что предательства армии не было. Был лишь заговор кучки высших военачальников.
А телеграммы все продолжали идти. Механический самописец стучал по ленте чернилами. Сообщений пришли уже десятки, едва ли не сотни. Командиров частей и соединений коробила сама мысль отречения! Особенно меня поразили две самые короткие телеграммы.
Текст их обращался не к генералу Рузскому, как в прочих, а лично к царю Николаю, словно сообщавшие знали, что Император прочтет их, и не желали обращаться к клятвопреступникам вроде Рузского, являвшимся предателями хотя бы потому, что рискнули проводить этот позорный «опрос».
Первая телеграмма пришла с Кавказского фронта — от генерала Хана Нахичеванского, азербайджанца, одного из знатнейших офицеров России. Текст гласил:
«До нас дошли сведения, Государь, о невозможных событиях.
Прошу Вас не отказать повергнуть к стопам Вашего Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого Монарха.
Генерал Хан Нахичеванский».
Вторая телеграмма поразила меня еще более.
Она прибыла от генерал-графа Келлера, лихого украинца, почитаемого в войсках «первой шашкой» Империи, корпус которого стоял сейчас на Румынском фронте.
В отличие от генерала Хана Нахичеванского, бывшего восточным человеком, а потому имевшего склонность к витиеватому слогу и позе, Келлер был краток и прост.
Телеграмма его буквально ударила меня в лоб.
«Мой конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрекся.
Прикажи, Царь, придем и защитим Тебя.
Келлер».
[9]
