– А мне не дают жить в своем, навязывают чужой.
– Уйди от них.
– Куда?! Не я к ним пришел, а они ко мне.
– Прогони их.
– Тогда скажут, что войну начал я.
– Значит, выбор – их мир или война? Тогда пусть будет их мир. Все же мир.
– Тома, что скажешь в ответ нашему гуманасту?
Тома, до сих пор мило улыбавшаяся, посерьезнела:
– Думаю, что если выбирать между худым миром и хорошей войной…
Я перебил:
– Юлиан, выбери быстро: мир без Томы или война за нее?
– Это нечестно.
– Вот и я говорю: нечестно. И все знают, что нечестно и что нельзя выиграть по чужим правилом того, кто правила придумывает, да еще по ходу игры меняет в свою пользу. Но все равно спорят, как ты минуту назад, пока их лично не коснется. Не понимают: коснется – поздно будет.
Пиявка начала вырываться.
– Помогай, – позвал я Юлиана.
Навалившись вдвоем, мы едва сладили с отбивавшейся самочкой. Она оказалась вовсе не такой слабосильной, как казалось, и теперь жалобно скулила, зажатая между моих коленей и придерживаемая мертвым хватом Юлиана. Собрав в кулак хвост грязных волос, я поднял вторую руку с зажатым ножом.
– Со стороны выглядит как обезглавливание, – хохотнула Тома. – Или снятие скальпа.
– Посвящаю эту жертву миру без войны. – Клинок в моей руке коснулся волос Пиявки.
Глава 12
Отчекрыжив длинное, я перешел к удалению оставшегося короткого, иными словами – к бритью. Слипшаяся шевелюра (от вполне подходящего к случаю слова «шевелится») соскабливалась вместе с корнями. Пиявка рвалась и плакала. Вой стоял на всю башню, если не на весь поселок. Не знаю, что о происходящем думали окружающие и какие сцены представляли. Не до того. Юлиан держал, обхватив вокруг корпуса, я скоблил. Постепенно вырисовывалась маленькая кругленькая головка, нежная и беззащитная, как у ребенка. Белая кожа черепа резко контрастировала с загаром на остальных частях. Бунт и скулеж мы подавляли сжатием и пинками.
– Готово, – наконец, сообщил я.
Пиявка рванулась, но зря. Бритье было только началом. Теперь и Тома подключилась, зачерпывая воду и поднося ковшики. Началось великое омовение – возможно, первое настоящее мытье в жизни молодой человолчицы. Татуировки на ее загривке не обнаружилось, значит она коренной житель пещеры. Не деревенская. Хотя… У Юлиана тоже нет татуировки. Но он не волк.
Огорошило: может, она из долины? Не липовая, как я, а настоящая? Кто знает, где стая ходила и что делала лет пятнадцать-двадцать назад.
– Гррр! – злобно рыкнул я на вырывавшуюся Пиявку.
Она затихла. Я осторожно привстал, колени разжались, но левая рука всей пятерней легла на голенькую макушку, сдавив до боли, чтобы Пиявка не забывалась.
Кажется, она смирилась.
– Вставай. – Я взял ее сзади под мышки и поставил на задние конечности.
Пиявка изо всех сил хотела опуститься обратно. Ей было тяжко. Ноги тряслись. Она вся тряслась. Пришлось держать на весу, почти прижав спиной к груди.
Тома покосилась на отброшенный подальше бритвенный нож. Ее взор задумчиво опустился на оставшиеся густые заросли. Не знаю, как насчет мелких паразитов, но думаю, в таком лесу могли жить и мыши.
– Разве не собираешься… – начала Тома.
– Тебе же сказали: верхние и нижние – разные виды, на других волосах не живут.
Поочередно покривив рот в разные стороны, Тома брезгливо выдавила:
– Все равно – негигиенично.
– Тогда делай сама.
Тома не стала спорить. Вздохнув так, чтоб я понял всю глубину самопожертвования, которое Тома взваливает на свои хрупкие плечи, она взялась за нож.
Юлиану вновь пришлось ловить и сдерживать конечности Пиявки, внезапно оказавшейся осьминогом: Тома тоже перехватывала и стискивала, но наших шести рук для одной человолчицы не хватило. Я подался назад и, сжимая в руках человолчицу, медленно завалился на спину, ногами поймав и прижав к полу нижние лапки упавшего на меня тела. Юлиан помог с удержанием. Пиявка, наконец, оказалась полностью обездвиженной.
– У-уу! – взвыла она.
– Прошу, – сквозь тяжелое дыхание прохрипел я Томе. – Холст готов принять кисть художника.
– Благодарю, господа. – Тома кокетливо присела в мини-реверансе, подогнув ножку. – Обещаю шедевр, каких нет, не было и не будет.
– Не будет? Звучит нелогично, но красиво, – заметил я. – Кстати, если мою работу ты обозвала сниманием скальпа, то твоя больше напоминает кастрацию.
– Чего? – переспросил Юлиан.
– Операцию аппендицита, – подхватил я, отвлекая память напарника другими мудреными словами, чтобы не зацикливался на ненужном. – Тохикардию с перемежающейся экстрасистолой.
– Это что?
– Заклятья, за которые Вечный Фрист полжизни бы отдал, – усмехнулась «художница» с ножом в руке.
– Старик поссорился с хранителями, потом к нему в гости направился Малик. Думаю, сейчас у него вряд ли осталась хоть одна половина того, о чем ты упомянула.
– А о чем я упомянула?
– Уже не помнишь?
– Нет.
– Тогда мой ответ – сорок два.
– Почему?
– А какая разница, если ты не помнишь вопрос?
– Разве был вопрос?
– О том и говорю.
– Ну и ладно.
Тома творила недолго. В финале она сделала шаг назад, последовал краткий взгляд на выполненную работу и, сразу же, указание на медный таз:
– Опускайте.
Юлиан помог мне подняться, затем мы стояли по бокам вертикально поставленной Пиявки, удерживая на весу, а Тома трудилась над последним штрихом великого творения. Когда вымытая и насухо вытертая самочка вновь свободно встала на четвереньки, от нее пахло чистотой и свежестью. Блестящий аналог коленки на месте гривы отражал свет из окна. Оказавшиеся огромными голубые глаза – на просветлевшем лице вдруг проявился их ярко-небесный, а вовсе не серый цвет – глядели внутрь себя, стараясь понять произошедшие изменения.
– Готово, – удовлетворенно выдала Тома.
– Не совсем. – Я указал глазами на стопку одежды.
В дверь постучали.
– Царевна Марианна Асина к цариссите Тамаре!
– Можно? – Звонкий голос Марианны почти перекрыл доклад слуги. – Так хочется увидеть человолка…
Мы быстро огляделись: бедлам и разгром. Я потянул Пиявку за ошейник, отводя от тазика и окружавших луж.
Тома закатила глаза, но выдохнула:
– Заходи.
