– Обычно да. Но иногда и нет. В общем, ничего странного я в этом звонке не увидел. Пациентку принял и разместил в десятой палате, которая, к счастью, была свободна.
– Ладно, с этим я разберусь. Спасибо. Михаил Сергеевич, Александр Яковлевич, извините, что задержал. Мария Степановна, проводите меня до лифта, пожалуйста.
Петровская, не задавая вопросов, молча пошла к двери. Быть на расстоянии вытянутой руки – это навсегда, да.
– Мария Степановна, вы можете выяснить у раздатчицы, во сколько она в четверг забрала пустую посуду из палаты Нежинской? Но мне надо с точностью до минуты. Как думаете, получится?
– Не знаю. – Пожилая медсестра смотрела на него серьезно, без тени сомнения в том, что ему действительно нужна и важна эта информация. – Несколько дней уже прошло, а они же все на один лад. Нюша, конечно, ответственная, но всего-навсего человек. Но я обещаю, что сделаю все, что могу, в том числе аккуратно спрошу, не видела ли она Валуеву рядом с десятой палатой. Я ведь правильно поняла, Владимир Николаевич?
Он взял ее руку в ладонь и поцеловал. Рука была сухая, с потрескавшейся от многолетнего частого мытья кожей, печатью профессии.
– Вы всегда понимали меня лучше всех, Мария Степановна.
– Трудно тебе? Устал? – ласково спросила она.
В существующей табели о рангах медсестра, даже такая уважаемая, как Мария Степановна, никогда-никогда не могла обратиться к врачу на «ты». На его памяти Петровская нарушала это правило всего дважды. В первый раз, когда он уезжал на защиту докторской диссертации и страшно волновался, хотя никому этого не показывал. Мария Степановна, разумеется, знала, потому что чувствовала его, словно Радецкий был ее сыном. Тогда она обняла его, прошептав в самое ухо: «Все у тебя будет хорошо, мой мальчик. Иначе и быть не может, потому что ты – лучший».
Второй раз случился, когда он впервые в жизни провел сложную многочасовую операцию на аорте, а потом остался на ночь в реанимации следить за состоянием пациента, хотя и дежурство было не его, и устал он так, что воспринимал все происходящее словно снятое на рапиде. Ночь прошла спокойно, а утром его вызвали ко входу в реанимацию, потому что пришла жена пациента. Он кинулся рассказывать про то, что операция оказалась успешной, что угроза миновала и все будет хорошо, но стоящая перед ним женщина перебила его неожиданным вопросом, который он даже не сразу понял.
– Это понятно, доктор, – сказала она. – Тапки где?
На выяснение, о чем идет речь, ушло какое-то время, после чего оказалось, что при переводе пациента с расслаивающейся аневризмой аорты, которого он спасал шесть часов, из обычной палаты в реанимацию куда-то пропали тапки, как сказала женщина, между прочим, почти новые. На то, чтобы сдержаться от рвущихся наружу идиоматических выражений, ушли остатки сил, поэтому, когда женщина ушла, весьма недовольная его холодностью и неготовностью немедленно броситься на поиски почти новых тапок, он просто прислонился к стене и закрыл глаза, а открыл их, когда кто-то тронул его за плечо.
Это была Мария Степановна. Сунув ему в руки бумажный стаканчик с кофе, очень горячим и одуряюще пахнущим, аж голова кружилась от этого запаха, она тихо сказала:
– Наплюй. Такие одноклеточные были, есть и будут. Имя им – легион, к сожалению, а ты такой один. Ты будешь спасать людей, а она искать дешевые резиновые тапки, потому что они – одна из главных ценностей в ее никчемной жизни. Не расстраивайся, мой мальчик. Они того не стоят.
Этот случай, который Радецкий сейчас вспомнил, был давно, семнадцать лет назад, и за все эти годы Петровская ни разу не обратилась к нему на «ты». Вот только сейчас.
– Нет, мне не трудно, – ответил он на заданный ею вопрос. – Это же жизнь. От нее не устают. И мне она нравится. А работа лишь часть этой жизни. И не самая главная. Что на нее жаловаться, есть работы и похуже.
– Все образуется, – сказала она и коротким, очень материнским жестом погладила его по плечу. – Ты и сам это знаешь, мой мальчик, но услышать подтверждение со стороны никогда не бывает лишним. – И, сделав короткую паузу, добавила: – Я поговорю с Нюшей, Владимир Николаевич. Если она что-то знает, то обязательно вспомнит.
Что ж, минута неформального общения и поддержки закончена. Радецкий отчего-то чувствовал себя счастливым оттого, что эта минута была.
– Эх, Мария Степановна, честное слово, если бы это было возможным, то я бы на вас женился.
Она усмехнулась.
– Захотите снова жениться – женитесь, Владимир Николаевич. Правда, точно не на мне. Я буду свой век с Петровским доживать, тем более что нам с ним вдвоем совсем неплохо. А то, что вы мне почти как сын, так это ж вся больница знает.
Вся больница знала, что единственный сын Марии Степановны, поздний, выстраданный и желанный ребенок, погиб, будучи студентом-первокурсником. Отпросился у родителей отмечать Новый год вместе с одногруппниками, уехал в деревню всего-то в десяти километрах от города, а ночью на грузовике вся компания отправилась по льду реки на другой берег, на дискотеку.
Петровского, как маменькиного сынка, посадили в кабину, к водителю, остальные ехали в кузове, а потому, оказавшись в воде, выплыли. Водитель тоже смог спастись, а сын Марии Степановны так и остался под водой – заклинило пассажирскую дверь. Было это в далеком 1997 году, после чего Петровские остались вдвоем. И никогда за все минувшие годы Мария Степановна вслух не говорила Радецкому, что относится к нему как к сыну.
Он вдруг впервые подумал о том, что она уже не молода и не совсем здорова. С работы Петровская не уходила, потому что не хотела сидеть в четырех стенах, да и ощущать свою нужность ей было крайне важно. Больница, куда она пришла сразу после медучилища, была единственной ее записью в трудовой книжке, и этим летом должно было исполниться пятьдесят пять лет с того дня, как она пришла сюда работать. Радецкий втайне от всех собирался устроить по этому поводу большой торжественный праздник, но, даже зная о круглой дате, не допускал мысли о почтенном возрасте Марии Степановны и связанных с этим возможных проблемах.
Она даже в пандемию не прекратила ходить на работу, стойко перенесла коварную болезнь вместе с мужем и снова засновала по больнице, железной рукой наводя порядок в отделении кардиохирургии, где работала старшей медсестрой. При виде ее дородной фигуры Радецкому всегда становилось как-то спокойно на душе. Петровская была маяком стабильности в бурном море житейских проблем. Он снова наклонился и поцеловал ей руку.
– Пойду я работать, Мария Степановна.
– Идите, Владимир Николаевич, как что узнаю, сразу расскажу.
Он вернулся в свой кабинет, который стерегла скучающая Анечка – уходя, Радецкий не взял ключ, и она не могла удалиться, оставив помещение без присмотра.
– Можешь идти домой, солнышко, – сказал он.
В привычное ласковое обращение он не вкладывал ни капли интимности, и секретарша это знала. Все молодые сотрудницы для него были «солнышками», это была просто фигура речи, позволяющая персоналу смотреть на своего главного врача с обожанием. Он был жестким руководителем, но не тираном и не деспотом, разгоны устраивал исключительно за дело, при этом никогда не переходя на личности, зато за хорошую работу хвалил искренне, от души и прилюдно, отчего мотивация вырастала в разы.
