Я просто не знаю.
Что же, интересно, такого в Пандоре, что, кажется, отпирает эмоции? Ее стены будто излучают особую энергию, которая снимает с человека внешнюю защитную кожу и зарывается в самую глубину, обнаруживая источник боли. Как нож хирурга с легкостью прорезает до пораженных болезнью внутренних органов.
«Голубчик, – думаю я, – если это уже началось, к завтрашнему вечеру ты будешь хныкающей развалиной».
Кладу стихи обратно в книгу и возвращаю на полку. Потом снова беру дневник. Поскольку делать, кажется, больше нечего, достаю из рюкзака ручку и солнечные очки и беру на кухне холодное пиво. И устраиваюсь за столом на террасе.
Открываю дневник на чистой странице после последней записи. Просто потому, что терпеть не могу незаконченных дел. И если продолжу в том же духе, то годам к пятидесяти-шестидесяти оборванный на полуслове дневник меня окончательно доконает.
Разумеется, мне не соперничать с Пипсом
[15] и его девятью годами ежедневных подробностей. Все, на что я способен, – это записки, краткий очерк моей жизни за последние десять лет. По крайней мере, это будет лучше, чем ничего.
Хотя кто знает?
Увидим…
ЗАПИСКИ АЛЕКСА
Сентябрь 2006 года – июнь 2016 года
Школа
Из тех, где хлопья на завтрак едят в белом галстуке и фраке. Мне плевать, насколько эффективными слывут школы-пансионы, – мой первый семестр был ближе к Тому Брауну
[16], чем к Гордону Брауну
[17], то есть ЧУДОВИЩНЫМ.
В наше время в подобных заведениях больше не считается, что травля «закаляет молодых людей». Положение изменилось по сравнению с прошлым, когда учителя, по сути, подбадривали хулиганов с боковой линии. Вместо этого травля стала невидимой и коварной.
Нынешние хулиганы – вроде предателей, которых спецназовцы обучают пыткам. Например, тебя вызывают на «дружескую» драку подушками и, пока ты размахиваешь своим пухлым и мягким орудием, тебе вышибают мозги мешком, набитым твердыми папками-регистраторами. Или посылают тебе сообщения с угрозами и оскорблениями с предоплаченного мобильника, который невозможно отследить. Или взламывают твой аккаунт на Фейсбуке и меняют там статус на «В отношениях с трансвеститом».
К счастью, благодаря уроку, который я получил из-за моего кролика на Кипре (это, пожалуй, единственное в жизни, за что я могу поблагодарить Рупса), Би прибыл подготовленным: в хлопковой люльке, которую я тайком прикрепил кнопками снизу к деревянной раме кровати. Это означало, что по ночам, даже хотя нас разделял матрас, я мог, по крайней мере, протянуть руку и ощутить защиту его облезшего меха или перешептываться с ним через ламели.
Признаться, в те первые ужасные недели я едва не сбежал. Однако я не собирался доставлять Рупсу удовольствие злорадствовать из-за моего побега, а кроме того, обучение действительно было невероятным.
Потом, когда я вырос разумом и телом, стало лучше, как обычно и бывает. К тому времени, как мы добрались до старших классов, я был вооружен блестящим аттестатом об окончании средней школы. Пятьдесят лет назад я бы получил еще и фага, то есть перепуганного первоклашку в услужении: чистить мне ботинки, раскладывать огонь и поджаривать на нем лепешки. Этот обычай был отменен в семидесятые, и это прекрасно, хотя некоторые из моих однокашников продолжали вести себя так, словно ничего не изменилось, видя в этом обряд инициации.
Я тут недавно узнал о происхождении слова «фаг». Когда-то оно означало…
Прерываюсь и задумываюсь, заинтересуется ли вообще тот, кто будет читать этот дневник через пятьдесят или сто лет, происхождением слова «фаг». Вполне возможно, что к тому времени основным языком мира станет северокитайский, судя по количеству учеников-китайцев в моей школе.
В общем, по результатам пяти лет в школе я завоевал место на философском факультете Оксфордского университета.
Семья
Мама, папа, Имми и Фред продолжали жить своей жизнью. Фред ухитрился угробить мою золотую рыбку за две недели после моего отъезда. Когда я спросил, устроил ли он ей достойные похороны, он ответил, что смыл ее в туалет, потому что решил, что рыбу надо хоронить в воде.
Мама казалась более спокойной и довольной, чем я когда-либо видел ее раньше. Даже слишком довольной: как только Фред пошел в школу, она объявила, что намерена открыть собственную школу.
Достаточно сказать, что Школа танца Хелены Бомонт разрослась в то, что могло бы считаться многонациональной компанией. То есть если не считать денег, которые такое предприятие предназначено приносить. Мама, будучи мамой, кажется, учила большинство учеников бесплатно. Редко случалось приехать домой на каникулы и не найти за кухонным столом рыдающего человечка в трико, использующего ее как пресловутую жилетку для излияния своих жизненных проблем.
То есть так продолжалось, пока слова, которых все боятся больше всего на свете, не прозвучали за тем же кухонным столом и у мамы не возникли новые проблемы – ее собственные.
Тут я снова прерываюсь, потому что до сих пор не в состоянии выразить словами ужас момента, когда она и папа рассказали мне. Встаю и беру еще пива из холодильника, чтобы утопить воспоминание. И решаю, что все эти детали уточню позже.
Семья (продолжение)
Если не считать маминых проблем, которые, само собой, перевернули весь наш мир вверх дном, Имми и Фред, кажется, просто тихо росли. Может быть, у них не было особого выбора, учитывая обстоятельства.
Папа взял на себя всю нагрузку, которая раньше лежала на маме. Теперь он умеет обращаться с сушильной машиной и может сам приготовить кастрюлю неплохой лапши с нуля. Без дураков, хороший он мужик, мой папа. И лучшее, что я сделал в жизни, – это узаконил его и его фамилию.
Что касается «генетического папы», он объявился в Сидер-хаус однажды под Рождество примерно через год после апокалиптического лета и потребовал встречи со мной, его «сыном». Мама пришла в мою спальню с тем озабоченным видом, который я так хорошо знаю. Объяснила, что Саша внизу. И что я не обязан с ним встречаться. Я просил ее не беспокоиться и обещал с ним поговорить.
Когда я спустился вниз, Саша сидел за кухонным столом, заливая в себя какой-то алкогольный напиток. Выглядел он ужасно. Руки тряслись, кости выступали под тонкой, как бумага, кожей… И несмотря на решение ненавидеть его, мне, как обычно, стало его жаль.
