– Наплевать, – с великолепно разыгранным презрением ответила девушка и сильно побледнела.
– Мы можем сохранить тебе жизнь, если…
– Зачем мне такая жизнь?! – взорвалась Патриция. – Всю оставшуюся жизнь копаться в грязи, рожать детей для какого-нибудь бородатого дебила в этой вашей Горной республике, мыться холодной водой из таза и носить одежду из шкур? Когда мы летели сюда, нам обещали целую планету! Современные дома, чистый воздух и сколько угодно комфорта. Для этого нужно было потерпеть максимум полгода. Земля обманула нас, а вы, вы… Вы уроды! Да, уроды, цепляющиеся за законы, придуманные предателями. Теми, кто вернул нас в каменный век!
Стараясь сохранить спокойствие, хотя внутри меня все клокотало от бешенства, я вновь заговорил:
– Патриция Уилсон, повторяю вам: если вы немедленно не назовете ваших сообщников, то завтра… точнее, уже сегодня утром вы будете казнены согласно соответствующему пункту Устава Военно-Космических сил Федерации.
Девушка ничего не ответила. Она сгорбилась, уткнулась лицом в ладони и заплакала.
– Дура, – негромко сказал Харитон, вроде бы ни к кому специально не обращаясь. – Могла бы живой остаться…
28 декабря 2207 года
Утро выдалось хмурым и пасмурным. Откуда-то появились стаи черных чаек и с пронзительными криками принялись кружить над плоскогорьем.
– Поживу чуют, – сказал про них Цендорж.
Эос слепым пятном просвечивала сквозь облака. Трубач трижды протрубил «Внимание!», и из здания Дома Совета вывели Патрицию Уилсон. Посмотреть на казнь собралось немного народу, человек двести. На площади перед воротами я зачитал список преступлений, совершенных девушкой: помощь врагу, повлекшая смерть десятков колонистов, и отказ от сотрудничества со следствием; объявив приговор, особо отметил, что, пока осужденную будут вести к месту казни, у нее есть последний шанс изменить свою позицию.
Патриция гордо вскинула голову:
– Ни за что!
Я вздохнул. Трубач вновь вскинул горн, и скорбная процессия в сопровождении любопытных двинулась к разрушенному паровому вороту. Чтобы не обрекать никого из колонистов на палачество, я решил, что девушке надлежит пройти по медной балке, далеко выступающей над Обрывом. Когда ворот был цел, к этой балке подвешивался блок, служащий для спуска и подъема клети. Теперь она торчала над бездной, напоминая бушприт какого-то древнего корабля.
Дойдя до Обрыва, мы остановились. Толпа обступила небольшую площадку на самом краю, где, окруженная десятком солдат, стояла Патриция. Я еще раз спросил у нее, не передумала ли она.
– Будьте вы все прокляты, – устало ответила девушка и, отодвинув караульного, сама пошла к балке. В толпе кто-то ахнул, потом женский голос с надрывом произнес:
– Девочка, одумайся! Ты ж молодая еще!..
Не оборачиваясь, Патриция показала через плечо неприличный жест и шагнула на балку. Ей оставалось сделать не более десяти шагов, за которыми бывшую светосигнальщицу ждала бездна – и небытие.
– Мистштюк! – выругался Шерхель и нахмурился. – Клим, останови ее. Слышишь? Хрен с ними, с сообщниками, пусть сидит в подвале вместе с другими.
– С ее помощью столько людей убили, – неожиданно ответил Зигфриду стоящий рядом Цендорж. Я молчал.
– Заткнись, обезьяна! – взорвался Шерхель. – Засунь свое мнение в фотце своей мамы!
Цендорж насупился и уже открыл рот, чтобы ответить, но я тихо сказал им:
– Молчите оба.
Патриция сделала несколько шагов. Остановилась. Глянула вниз, покачнулась. По толпе пронесся шелест.
Неожиданно девушка начала раздеваться. Плащ, куртка и штаны из шкуры прыгуна, серая полотняная рубашка полетели вниз, и Патриция Уилсон застыла в двух шагах от конца балки, совершенно обнаженная. Ветер шевелил ее волосы, в вышине тоскливо кричали черные чайки.
– Не хочу умирать в этих лохмотьях, – странно веселым голосом выкрикнула девушка, обернулась – на ее губах играла презрительная улыбка.
– Стой! – Шерхель рванулся вперед, но солдаты скрестили древки копий.
– Я свободна-а! – пропела Патриция и шагнула вниз. Кто-то заплакал, многие непроизвольно вскрикнули.
Звонкий голос девушки долго звенел над Обрывом, потом оборвался, и несколько черных чаек резко спикировали вниз.
– Ду гейст мир ауф ди айер! – прорычал Зигфрид мне в лицо и, не оборачиваясь, пошел прочь от Обрыва. Следом за ним потянулись и пришедшие поглазеть на казнь.
Я присел на камень, сорвал какую-то былинку с желтоватыми листьями-иголками, повертел в руках. За спиной зашуршали шаги.
– Она, девица-то эта, с начальником путалась, – прозвучало над головой. Я обернулся, вставая. Передо мной застыла низенькая пожилая женщина, толстая, круглолицая, с маленькими воспаленными глазками. Судя по великоватой кирасе и каске, она была из батальона Кермен.
– Что-что? – переспросил я.
– Да я говорю, что эта… она с начальником старым спала. Ну, с тем, который сбежал. – Женщина усмехнулась. – Уж не знаю, как там у них все было, свечку не держала, но ходила она к нему часто. Как ночь – так бежит.
– С начальником – это с Иеремией Борчиком?
– С ним, с ним. Мы по соседству жили, на Третьей улице. Это еще до войны было…
– Хорошо… – Я кивнул. – Идите. Спасибо.
Женщина ушла. Цендорж топтался поодаль. Шелестела трава. Кричали черные чайки. После того, что рассказала мне толстуха в каске, настроение мое, и без того далеко не радужное, стало совсем отвратительным. Остро захотелось напиться до скотского состояния, лишь бы забыть к чертовой матери все: и балку над Обрывом, и долгий крик, и эту войну, и «объект зеро», и Медею, и всё, всё, всё…
От мрачных мыслей меня отвлек знакомый вой, нарастающий в небе. Я вскочил и отчетливо увидел темные сигары ракет, много ракет, точно отпечатанных на фоне облаков. Вот они поднялись над Перевалом, зависли в верхних точках своих траекторий – и устремились вниз. Над плоскогорьем уже звенели колокола тревоги, отрывисто хрипели ротные рожки и батальонные горны.
– Клим-сечен, – Цендорж тронул меня за плечо. – Уходить надо. Прятаться надо. Убьет.
И мы пошли, а потом побежали, стараясь выбирать низинки и распадки между холмами. Вокруг гремели взрывы, свистели осколки, и земля сыпалась сверху, подобно странному сухому дождю. Добравшись до широкой штольни, вырытой горняками Шанье, – это было начало будущего убежища, – мы укрылись в ней, отойдя подальше от круглой дыры входа.
В штольне, уходящей под холм метров на тридцать, всюду лежали груды земли, пахло сыростью и гарью. Десятка два рудокопов звенели кирками, несколько факелов освещали их, блики огня играли на потных мускулистых телах.
Горбун Шанье, заметив нас, подошел, поздоровался и, предвосхищая мой вопрос, сказал:
