Зеленоглазый наклонился над Митей, отчетливо звякнули закачавшиеся на морщинистой шее ключи. Незнакомец придержал их высохшей, костистой рукой, на которой выделялись фосфоресцирующие длинные ногти, и вдруг сказал скрипучим, неприятным голосом:
– Прошу меня… э-э-э… извинить, сударь! Я напугал вас… Мой внешний вид с некоторых пор весьма… э-э-э… необычен, но пусть вас это не смущает…
– К-кто вы?.. К-кто вы?! – Митя с удивлением обнаружил, что еще может говорить, правда заикаясь и с каким-то сипением…
Человек выпрямился, вновь звякнув ключами, изящным, хотя и несколько угловатым жестом отбросил шляпу на стол и проскрипел:
– Позвольте представиться: граф Федор Анатольевич Торлецкий!
Он резко кивнул, боднув коричневым острым подбородком грудь. Митя услышал костяной щелчок, и голова графа заметно перекособочилась. Недовольно заворчав, Федор Анатольевич Торлецкий взял себя одной рукой за челюсть, другой обхватил затылок и с кошмарным хрустом вернул голову на место. Митя почувствовал, что его сейчас вырвет, и вдруг словно провалился в какой-то бездонный, темный колодец…
* * *
Падение оказалось недолгим. Митя ухнул в темную, вязкую воду и принялся отчаянно барахтаться, пытаясь глотнуть воздуха. Непроглядный мрак окружал его со всех сторон, а в ушах все звучал голос мумифицированного графа: «Позвольте представиться… Позвольте представиться… Позвольте представиться…»
Ф-ф-у-ух! Забытье кончилось так же неожиданно, как и наступило. Митя, тяжело дыша, сел, потер руками лицо. Жуткая физиономия графа, выражавшая тревогу и озабоченность, маячила где-то рядом.
«Это – не сон», – как-то очень спокойно подумал Митя и, разомкнув сухие губы, просипел:
– Пить… Пожалуйста… Торлецкий всплеснул руками:
– Ах, сударь, прошу меня извинить! Как же я сам-то… Старая развалина…
Звеня ключами, он бросился к двери, из которой появился, и вскоре звуки его шагов стихли где-то вдали…
«Надо бежать! – вспыхнула в Митином сознании простая и естественная мысль. – Быстрее! Бежать наверх, туда, где люди…»
Но в подземелье уже раздались шаркающие шаги графа, и спустя несколько секунд зеленоглазый Федор Анатольевич вошел в комнату, бережно неся в руках стакан воды.
Митя, судорожно глотая, выпил отдающую железом холодную воду, а граф извиняющимся голосом скрипел над ним:
– Еще раз прошу меня простить, сударь! Постыдная слабость духа привела к этому состоянию…
Напившись, Митя поставил стакан прямо на пыльный пол, сел, подтянул колени к груди и спросил первое, что пришло в голову:
– Вы… Вы тут живете?
Граф часто-часто закивал головой:
– Да, сударь, именно здесь. Точнее, вот в этом помещении я не бывал уже… м-м-м… лет сорок, а то и пятьдесят! Мое убежище там… – он махнул рукой на дверь. – Подземный приют убогого чухонца, как сказал поэт…
– А сколько вам лет? – Митя вдруг поймал себя на том, что страх потихонечку, мелкими шажками, отступает.
– Э-э-э… – граф закатил свои зеленые глаза под кустистые брови, задумчиво поскреб подбородок… – Думается, в нынешнем году мне исполнится… м-м-м… сто тридцать пять лет!
«Ну вот. Он – просто долгожитель!» – облегченно вздохнул про себя Митя и тут же задал новый вопрос, вертевшийся у него на языке:
– А как же тетрадь? Это же вы писали?
Граф помрачнел, сгорбился, присел на краешек стола и печально вздохнул:
– Вы прочли… Значит, вы все знаете… Ну что же, я объясню вам… Видите ли, сударь… В общем, артефактус, привезенный нами с Нан-матоли…
Митя опасливо скосил глаза на запыленный ящик, на уголке которого он сидел. Граф заметил его взгляд и кивнул, мол, да, вот этот самый…
– Он исполняет желания… Точнее, одно желание, самое сокровенное, самое искреннее… Я, как вы помните из моих записок, желал, чтобы наше Отечество, наша Россия избежала ужасной участи, предсказанной вызванным посланцами Далай-ламы адским духом… Но…
Граф замолчал, закрыв лицо ладонями, потом глухо выговорил:
– Я был болен… Я… Да, я просто боялся, боялся смерти! И мольбы мои, обращенные к артефактусу, оказались недостаточно сильными. Мне трудно говорить об этом… Впрочем, ничего изменить уже невозможно… Я, граф Федор Анатольевич Торлецкий, моля нан-матольский саркофаг об избавлении Родины и народа моего от печальной участи, вымолил совершенно иное…
Сухие коричневые руки опустились, горящие зеленые глаза уставились на Митю, и граф проскрежетал с плохо скрываемым презрением к самому себе:
– Я вымолил… всего лишь бессмертие! Бессмертие для одной-единственной ничтожной личности, каковую вы, сударь, можете наблюдать перед собой…
«Вот это да… Бессмертие!..» – обескураженно подумал Митя, а вслух спросил:
– И вы все это время жили тут, под землей?
– О, нет, конечно! – граф словно бы обрадовался, что Митя не осудил его, прошелся туда-сюда, взметая полами халата пыль, и заговорил уверенно, даже с какой-то весёлинкой в голосе:
– Прежде чем закончить свои записки, я засыпал люк, ведущий в подземелье, вернулся сюда через потайной ход, дописал последние строки – вы их читали, сударь, лег на специально подготовленное ложе в одной из комнат и приготовился умереть…
Время шло, а смерть нет. Когда минул полдень следующего дня, я решил, что доктор Горчаков ошибся. По прошествии двух суток ко мне пришло понимание того, что с моим организмом творится нечто противоестественное. Я не ощущал биения сердца, не испытывал обычных физиологических потребностей… Но в то же время я мыслил, чувствовал, мог двигаться и не испытывал никаких неудобств, да-с…
Проведя в подземелье около месяца, в конце августа я выбрался на поверхность. «Хохочущая смерть» за все это время не обнаруживала себя ни разу…
Четырнадцатый и особенно пятнадцатый годы – это был сплошной ужас. Читая в газетах фронтовые сводки, слушая рассказы очевидцев, я винил себя в каждой солдатской смерти.
В конце концов, я вновь спустился под землю и провел в добровольном заточении около полутора лет, надеясь, что там, наверху, все обойдется. Все это время я, дабы занять себя, изучал труды виднейших медиков и философов, касательные долгожительства, а также проблем смерти и бессмертия.
По истечении полуторалетнего срока я вновь вышел на божий свет. Это было летом семнадцатого года. А в декабре, уже после большевистского переворота, я первый раз попытался покончить с собой. Петля сломала мне шейные позвонки, и с тех пор голова… Н у, вы видели…
Замолчав, граф долго смотрел куда-то в сторону. Митя поерзал на холодном полу, встал, поднял по-прежнему валяющийся в пыли канделябр и поставил на стол.
Канделябр звякнул, и Торлецкий, вздрогнув от этого звука, словно бы очнулся.
