Нанесенный объемной сумкой.
Принадлежащей… Римме Феликсовне.
– Похабница! Не смей! Трогать! Олю! Ах, ты, дрянь такая! Убирайся! Убирайся вон!
Каждый свой выпад свекровь сопровождала попыткой ударить Божену своими пожитками вновь. Какие-то из них достигали цели и, слава всем святым, нимфа не рассыпалась от них в труху. Хотя, я бы не отказалась посмотреть на то, как ее прах развеивается по ветру.
Наконец, Божена была смещена с поля боя в ту сторону, откуда смогла сбежать, при этом делая вид, что ничего особенного не произошло. Когда же она исчезла из виду, а мы с Катей удивленно переглянулись, Римма Феликсовна сдула прядку со лба и, повернувшись к нам, сказала:
– Оля… мы можем поговорить? По-человечески… по-настоящему?
– Как не говорили никогда? – язвительно спросила Катя, но, поймав мой взгляд, которым я всячески сигнализировала ей, что благодарна, но дальше справлюсь сама, вскинула руки и добавила: – Присмотрю за Тео. И если что – я рядом.
Я же кивнула Римме Феликсовне на скамейку, стоявшую чуть поодаль, и свекровь, стеснительно улыбнувшись, прошествовала в указанном направлении.
– Извини, что я без приглашения, – в первую очередь сказала Римма Феликсовна, отчего мои глаза, должно быть, весьма заметно округлились.
Заметив это, она уперлась взглядом в землю: кажется, я никогда еще не видела ее настолько смущенной, настолько… неуверенной.
Нет, Римма Феликсовна, которую я помнила, всегда и все знала лучше всех и не сомневалась ни в чем. Ни в том, какой суп лучше варить для ее сына, ни в том, какая женщина ему больше подходит.
Я прислушалась к себе: странно, но былой горечи по этому поводу больше не было. Наверно, от того, что нам со свекровью было уже нечего делить.
Видимо, сочтя мое молчание за осуждение, Римма Феликсовна поспешно выпалила вдогонку:
– Оля, я просто гуляла неподалеку и…
– Неподалеку от моего дома? – не скрыла я своего удивления.
Римма Феликсовна вдруг смутилась еще сильнее.
– Ну, у вас ведь парк прямо через дорогу. Я там и была…
Это пояснение сбило с толку еще больше. Что вообще происходило? Насколько я знала свою свекровь, она из дома лишний раз прежде не выходила, предпочитая обществу людей компанию своих лекарств. И сына, конечно же.
Похоже, все эмоции ясно читались у меня на лице, потому что она легонько махнула рукой, словно закрывая этим тему, и добавила:
– В общем, я была неподалеку и увидела Божену. Пошла за ней, а тут… такое…
Свекровь поморщилась: отвращение к этой идеальной кандидатке в пару моему мужу было ясно написано на ее лице. Меня могло бы это даже рассмешить, но сил не осталось даже на улыбку.
– Вы хотели поговорить, кажется, – заметила со значением и наблюдала, как свекровь неловко помяла пальцами ручку своего грозного оружия – сумки.
– На самом деле я хотела просто сделать то, что стоило сделать уже давно… попросить прощения.
Наверно, высыпь она на меня все проклятия и оскорбления, существующие в этом мире, я и то удивилась бы меньше. Ее ненависть была привычна и даже понятна, а вот эта, новая Римма Феликсовна, меня даже немного… пугала. Потому что я больше не представляла, с кем имею дело.
– С чего вдруг? – только и сорвалось с губ в ответ.
Она помолчала некоторое время, все так же глядя на свои руки, мнущие сумку, прежде, чем отважиться поднять на меня глаза. И я видела – это действительно далось ей с трудом.
И все же Римма Феликсовна прямо встретила мой взгляд и в ее глазах стояло столько боли и раскаяния, что теперь уже мне захотелось увести взор в сторону, потому что стало вдруг невозможно это выдерживать.
– Инфаркты творят чудеса, – наконец произнесла она с грустной, ломаной улыбкой. – Я много думала там, в больнице. Обо всем. О том, что довела сына до того, что он на меня наорал. О том, что сделала его несчастным, хотя хотела прямо противоположного, воображая, будто знаю, что для него лучше… А теперь понимаю: счастлив он был только с тобой. И это его выбор, осуждать который я не имела права.
Ее губы резко поджались, скривились, как от отвращения.
– Оля, я даже выразить не могу, как жалею о том, что пыталась свести Глеба с этой…
– Похабницей? – невольно улыбнулась я.
– Именно.
Мы ненадолго замолчали, каждая, очевидно, думая о чем-то своем. Наконец я произнесла:
– Хотелось бы верить вам, Римма Феликсовна, но… люди ведь не меняются.
– Меняются! – с неожиданным жаром заявила свекровь. – Но я и не прошу мне верить, я просто…
– Хотите очистить свою совесть?
– Хочу, чтобы ты знала, что я очень сожалею.
Я пожала плечами:
– И что теперь толку, Римма Феликсовна? Мы с Глебом разводимся.
Хотелось добавить «как вы и мечтали», но я проявила чудеса выдержки.
– Знаешь, Оля… – раздумчиво произнесла она в ответ. – Я только недавно поняла, как порой полезно поставить себя на место другого человека.
– Что вы имеете в виду?
– Я отпустила Глеба. Отпустила, когда встретила человека, который показал мне, что жить надо не прошлым – настоящим. Я хотела, как лучше, но, кажется, только обидела сына своим поступком…
Я обдумывала ее слова несколько секунд, а потом, не сдержавшись, расхохоталась.
– Вот оно чтооо, – протянула, отсмеявшись. – Вы, Римма Феликсовна, как заправский грешник, который попросту пытается купить себе индульгенцию, чтобы начать жизнь с белого листа…
Мои слова явно задели ее: это было видно по побелевшему лицу, по сжатым челюстям. И все же она стерпела это. Невиданная вещь для той Риммы Феликсовны, какой я ее всегда знала.
Может, люди и в самом деле меняются?
– Я это заслужила, – произнесла она после паузы. – И я это принимаю. Но, Оля, пожалуйста…
Ее тон сделался просительным, в нем ясно сквозило отчаяние.
– Не ставь точку. Я знаю, что Глеб натворил всякого… но это ведь не его вина – моя. С самого начала. Я так…
Ее голос вдруг сорвался, словно под действием нежданных эмоций, и она резко глотнула воздуха, пытаясь вернуть себе былое спокойствие.
– Я так ждала его, моего мальчика, – продолжила наконец, но губы ее все равно дрожали, выдавая слабость. – Столько неудачных попыток, столько боли, столько слез, столько страхов… Он для меня всем миром стал, понимаешь, Оля? А уж когда его отец умер… любовь к сыну приобрела вселенские масштабы. Я слишком пеклась о нем, потому что он – все, что у меня было. Я поступала неправильно, воспитала не так – но это не со зла. От любви. Просто не могла по-другому.
У меня не поднялся язык осудить ее или даже прервать эту исповедь. Она, наверно, была права. В том, что мы не знаем, как там – на месте другого человека.
