Она вновь развернулась и быстро сбежала по лестнице. Ланской раздумывал ровно долю секунды – помчался следом за женой, потому что удержать ее и объясниться стало самым важным на данный момент.
– Я сейчас же отправлю ее восвояси, – сказал Ольге, когда она забрала куртку из гардероба.
– Ланской, мне не нужно давать отчет о том, что ты собираешься делать со своей любовницей.
– Она мне не любовница!
Он сказал это так громко, что на них неодобрительно посмотрел работник гардероба. Плевать и на это. Если понадобится – Глеб будет кричать о том, что Божена ему никто.
– Перестань, пожалуйста, – тихо попросила Оля, накинув куртку.
Устало вздохнула и сжала переносицу, и Ланскому стало в который раз неуютно из-за того, до чего довел жену в частности и ситуацию в целом.
– Перестань, прошу… Мне очень жаль, что такое произошло с твоей мамой. Но лицезреть Вымя, падающее на тебя в тот момент, когда ты вроде как с женой, пусть и почти бывшей…
Она не договорила, а у Глеба в груди все превратилось в выжженную пустыню от одной только мысли, что Ольга и впрямь может стать ему… бывшей.
Жена быстро прошагала к выходу из клиники, после чего исчезла из виду. Глеб же развернулся и пулей помчался к Божене. И вовсе не для того, чтобы вернуть ее в свои объятия.
– Как ты здесь оказалась? – холодно уточнил, когда буквально выволок Божену из больничных дверей, предварительно узнав у врача, что Римма Феликсовна спит и будет пребывать в таком состоянии предположительно до утра.
– Приехала на такси, – захлопала Божена в ответ ресницами.
Ланской пристально всмотрелся в черты лица стоящей напротив женщины. Странно, но именно сейчас они показались ему отталкивающими. А он и не замечал раньше, сколько всего накладного носит Божена.
– Я не об этом, – поморщился Глеб. – Откуда ты узнала, что мама в больнице?
Вопрос, как оказалось, попал не в бровь, а в глаз. Божена закусила нижнюю губу и вдруг… разрыдалась. Снова попыталась повиснуть у него на шее, но Ланской отодвинул ее прочь и, сжав запястья, потребовал ответа:
– Мама позвонить тебе не могла – ей плохо. Откуда тогда ты в курсе?
– Я была у вас! – выкрикнула Божена и, высвободившись, стала заламывать руки. – Соседка сказала, что Римму Феликсовну увезли! Я стала обзванивать больницы – и вот!
Она театрально указала на двери клиники, как будто Глеб не понял бы сразу, что речь идет о том месте, где находилась его мать.
– Она обнаружилась здесь! Я села на такси и примчалась, чтобы тебя поддержать. Ооох! Глеб! Какой ужас! Это все переживания, нервы! Это все… наверно, из-за Оли! Как же твоя мама чувствительна к тому, что ее оскорбляют и унижают! Как же скучает по Теодорчику, ее маленькому…
– Хватит! – гаркнул Ланской, когда понял, что еще немного, и Божена перейдет все мыслимые и немыслимые границы.
Хотя, если уж так посудить, уже это сделала. Но он не собирался позволять этой малознакомой женщине трепать в таком ключе имя Оли.
– Спасибо, что ты приехала, но в твоем присутствии нет никакой необходимости, – буркнул Ланской, и когда на лице Божены, на котором еще не высохли дорожки слез, появилось обиженное выражение, мысленно выругался.
Если уж на то пошло, эта женщина не была виновата в том, что Римма Феликсовна придумала себе историю, в которой хэппи-энд состоял в том, что Ланской женился на Божене. Да и сам он хорош – вместо того, чтобы четко очертить границы, позволял себе то, чего бы никогда не простил Оле. Впрочем, с этим нужно было завязывать здесь и сейчас.
– В твоем присутствии и здесь, и где бы то ни было, нет никакой необходимости. Маму выпишут, и я буду сам за ней присматривать. Сейчас ей не до гостей. И – уж тем более – не до пустырников. Надеюсь, повторять дважды не придется.
Он окинул Божену быстрым взглядом и, пока та открывала и закрывала рот, видимо, подыскивая слова, развернулся и ушел. Говорить Ланскому с нею больше было не о чем.
И незачем.
* * *
Первым в сознание ворвался тонкий писк. Раздражающе прерывающийся звук. Под закрытыми тяжелыми веками что-то перемигивалось, било по глазам, заставляя пульсировать виски…
Первая попытка открыть глаза – сущая мука. Казалось, собственные веки не подчинялись ей, точно были сделаны из чугуна или превратились в два булыжника…
Где она?.. Так трудно понять. Который сейчас час, какой день недели?..
Сознание шевелилось медленно и неохотно, как закостеневшее древнее существо, внезапно разбуженное и уже забывшее, что значит быть подвижным… живым.
Она жива! Римма шире распахнула глаза, обвела взглядом незнакомое темное помещение и наконец осознала: она в больнице.
С губ сорвался судорожный выдох, где-то в области сердца резко потяжелело. Вспомнилось все, что предшествовало ее попаданию сюда. Стало так больно, так отчаянно горько… и зачем только она вообще выжила? Какой смысл в этой несчастной жизни, где собственный сын кричит на нее так остервенело, так зло, словно практически ее ненавидит?..
Ее сын… ее Глеб. Губы задрожали, пересохшие глаза увлажнились от подступающих слез. Как вышло так, что ее мальчик настолько отдалился от нее, настолько пересчитал с ней считаться?..
Это было невыносимо. Нестерпимо. Невозможно…
Она отдала ему всю свою жизнь. Все силы, все время. Все, что у нее вообще было. Просто не могла по-другому, просто не видела иной цели в жизни, как обеспечить сыну все лучшее, все необходимое…
Он стал ее смыслом. Стал целым миром, когда его отец, Андрей, так неожиданно, так шокирующе разбился, когда ехал на очередной вызов в карете скорой…
Он спасал людей, но никто не смог спасти его самого. Римме казалось в тот день, что вместе с ним умерла и она сама. Что больше незачем жить, незачем дышать…
А потом Глеб подполз к ней, дернул требовательно за рукав… и она словно вышла из затяжной комы. Она поняла, что у нее еще есть задачи на этом свете. Что она нужна своему сыну. Что в нем – продолжается жизнь так рано и несправедливо ушедшего мужа, что именно ему она может отдать всю ту любовь, что у нее осталась…
Глеб достался ей тяжело. После многих неудачных попыток, после мучительных, заставляющих умирать самой понемногу с каждым разом, выкидышей. И вдруг – чудо. Настоящее чудо, которого уже не ждала, не надеялась…
Она выстрадала этого ребенка, вымучила каждой частичкой души и тела. Она едва не отдала богу душу, производя его на свет, помнила до сих пор ту адскую боль, что разрывала ее тело, помнила, как долго ее латали после, и могла лишь удивляться, что вообще выжила…
Ради сына она трудилась на нескольких работах сразу. Страшное время – девяностые, вынуждало крутиться из последних сил, чтобы суметь дать своему ребенку то, в чем он нуждался, чтобы он был не хуже других… И при этом она старалась, чтобы он никогда не ощущал себя одиноким. Как бы ни устала, как бы ни умирала, как бы плохо себя ни чувствовала – она находила для него время. Она не позволяла ослабнуть той близости, что всегда между ними была. И стала еще сильнее с того момента, когда они остались вдвоем…
