– Глееееб… – донесся из комнаты пугающий стон. – Глеб, это тыыы?
Сердце мигом скакнуло к горлу. Ну что же он стоит тут, как последний дурак? А если маме на самом деле плохо, если она умирает?..
Он отбросил прочь кейс и, как был, прямо в обуви ворвался в гостиную…
Она полулежала на своей любимой оттоманке. Глаза мученически закатаны, рука прижата к груди в жесте какого-то отчаяния…
– Мама! Мама, что с тобой?
Он испуганно склонился над ней, принялся зачем-то нащупывать пульс… Мать издала очередной, полный страдания стон, и слабым голосом ответила:
– Плохо… мне плохо…
– Я вызываю скорую! – решительно заявил Глеб, хватаясь за телефон.
Ее рука поразительно прытко его остановила, перехватив запястье.
– Нет… просто подай мне воды… нужно принять таблетки, а у меня нет сил встать…
Он нахмурился, но покорно поплелся на кухню за стаканом воды. Невольные подозрения снова зашевелились в голове, но он зло отогнал их прочь.
– Тебе помочь? – спросил, вновь нагнувшись к матери, машинально рассматривая ее бледное, измученное лицо.
– Да, поднеси воды…
Он помог ей попить, снова выпрямился, замерев возле нее, как почетный страж в ожидании новых приказов… Не решаясь нарушить вопросами ее покой, тревожно вслушиваясь в частое дыхание…
– Мама, может, приляжешь на диван? – наконец предложил, не в силах смотреть на эти мучения, не зная куда деть себя самого.
– Да, помоги мне…
Он осторожно довел ее до дивана, помог поудобнее лечь. Когда ее дыхание немного выровнялось, все же рискнул спросить:
– Что случилось, мам?
Она резко распахнула глаза. Его напугал ее взгляд: такой злой, такой резонирующий с ее несчастным, изможденным лицом…
– Это все твоя жена!
Он вздрогнул от этого вскрика, но еще больше – от удивления. Сердце забилось чаще, тревожно-сладко заныло…
– Оля?..
– А у тебя есть еще какая-то?
Он коротко качнул головой. Глупо вышло. Вся эта ситуация, все случившееся, все сказанное, все ранившее… так глупо, безнадежно глупо это все вышло.
– Оля была здесь? – спросил коротко, не в состоянии даже представить, что жена пошла бы на такой шаг.
– Нет, конечно! Мне пришлось ехать к ней – в такую жару, невыносимую духоту! – чтобы увидеть своего внука, моего Тео!
– И что же произошло? Оля не дала тебе с ним увидеться?
– Хуже! Я сказала ей, что готова взять Тео с собой в санаторий, а она нахамила мне! В ответ на мою доброту! Да многих других бабушек не заставишь и часа посидеть с внучками, а я готова была возиться с ним целую неделю! Вот говорила же я тебе, что она неблагодарная!
Голос матери стремительно набирал обороты, живо лишившись былой слабости и страдания. Глеб автоматически хмыкнул: он бы сильно удивился, если бы Оля позволила забрать Тео на целую неделю. Она была идеальной матерью… и женой.
– Она имеет право не отпускать его, – рассеянно возразил он матери.
И тут же ощутил, как ее глаза впились в него, как два остро заточенных кинжала.
– Ты не понимаешь, что говоришь! Ребенка нужно от нее изолировать и как можно скорее! Наш Тео не должен быть окружен какими-то посторонними мужиками!
Последняя фраза попала в цель: Глеба словно ушатом ледяной воды окатило при мысли о каких-то мужиках рядом с Олей… то есть, с сыном.
– С ней был мужчина? – поинтересовался он резко.
Мать замешкалась. Возникло ощущение, что она взвешивает в голове, какой ответ будет более выгоден…
– Не знаю! – воскликнула наконец нетерпеливо. – Может, и был! Да ты ведь и сам все видел, во всем убедился!
Губы Глеба недовольно, презрительно поджались. Это было правдой. Он самолично удостоверился, что для Оли их брак ни черта не стоил и что она весьма быстро нашла ему замену…
А может, нашла уже давно?..
– Я сказала ей, что мы этого так не оставим! – решительно продолжала мать. – Сказала, что мы в любом случае заберем у нее Тео!
Последние слова вонзились в затуманенное ревностью сознание, отрезвили, заставили пораженно уставиться на мать…
– Ты сделала… что?
– То, что давно и следовало! А тебе надо поторопить этого Конева, иначе твоя жена развратит нашего мальчика!
Прилив злости, который вдруг испытал, был неожиданным даже для самого Глеба. Сжав кулаки, он вскочил на ноги, навис над матерью и отчеканил:
– Тебе не следовало вмешиваться! Мы бы со всем разобрались сами!
– Не кричи на мать!
Она беспомощно всхлипнула, отвернулась от него, тяжело заохала…
Но внутри отчего-то ничто не дрогнуло. Ну как она не понимала, что в его отношениях с женой сейчас все и так было до крайности плохо? Зачем пыталась сделать еще хуже?
Он невидящим взглядом обвел квартиру. Черт, да что он вообще тут делал? Почему приперся сюда, как покорный щенок в поисках хозяйки?
Да потому что боялся остаться один. Потому что уже остался…
Но жить с матерью явно был не выход. Как смеялась бы над ним сейчас Оля, как прошлась бы по его привязанности к материнской юбке!
Стало тошно. От себя самого. От жизни, которую вел…
Он решительно пересек гостиную, подхватил столик с материнскими снадобьями и с шумом опустил его рядом с диваном. Мать наблюдала за ним округлившимися, испуганными глазами…
Снова накатил стыд. За то, что был с ней резок, за то, как собирался поступить…
Но остановиться он уже не мог. Кивнул на столик, коротко бросил:
– Вот твои лекарства, мама. Станет снова плохо – прими их или звони в скорую. А я пошел…
Он развернулся, всей спиной чувствуя тяжесть, которую обрушивал на него материнский взгляд… Хотелось обернуться, извиниться, покаяться…
Но он молча вышел в прихожую.
– Глеб!.. – последнее, что слышал перед тем, как захлопнуть дверь.
А после наступила тишина.
Ланской и представить не мог, что способен настолько сильно соскучиться по сыну, по жене, по семье. Его прошлая жизнь была простой, понятной, уютной. Настоящей. А что ему осталось сейчас? Только горевать о том, что разрушил собственными руками. Только не переставать удивляться тому, в какой суррогат превратилось его существование.
Он ругал себя за то, что ему казалось, будто мать его душит. Своей любовью, своей властью, своим видением того, что должен делать ее сын, а о чем ему стоит забыть. Раньше это было нормальным. Глеб понимал, что она просто беспокоится за него. Что маме просто нужно заботиться о нем, чтобы не сойти с ума от ранней потери и одиночества. Но чем больше времени проходило, тем острее становилось чувство, что все чертовски не так.
