Кэти, стоя на возвышении, бессильно качала головой из стороны в сторону.
Нас отправили в спальню. В тот день в цеху не было слышно треска швейных машин. В тот день никто не работал.
Это была победа.
Маленькая и даже ничтожная.
Но все-таки победа.
Фатия сказала мне: «Идет война». Она была права. Но она ошибалась, думая, что мы воюем против всего человечества: мы вели войну сами с собой. Мы боролись с отчаянием, с чувством вины и стыда. С тем, что нам пытались навязать с самого детства.
* * *
Нам уменьшили порции в столовой, увеличили рабочий день, запретили свидания – последствия нашего бунта не заставили себя долго ждать.
Больше всего мы беспокоились о Морган.
На следующий день всех девушек, как и каждое утро, собрали во дворе под присмотром охранников. Небо было белого цвета. Ночью шел дождь, и земля блестела от инея. У стоявших на холоде Кошек изо рта вылетали облачка пара. В главные заводские ворота въехала черная машина в сопровождении полицейского фургона. Из нее вышли Ревер и Лемуан. Кэти сухо поприветствовала их.
Конечно, Ревер и Лемуан прибыли на завод не с дружеским визитом. Им, скорее всего, доложили о том, что ситуация ухудшилась, и они приехали навести в лагере порядок. Они осмотрели толпу неподвижно стоявших притихших Кошек, а потом Кэти пальцем показала на Морган:
– Вот она. Номер 182.
Ревер с Лемуаном подошли к Морган. Она не опустила глаз. Она так же пристально смотрела на мужчин, как и они на нее.
– Все произошедшее – ее рук дело, – не унималась Кэти.
Она делала все возможное, чтобы спасти свою шкуру. Это было очевидно: ей нужно было найти зачинщицу, возложить на кого-то всю вину, и она выбрала Морган, которая первая вышла из толпы в цеху.
Мне хотелось вмешаться. Что-нибудь выкрикнуть. Но девушки, стоявшие вокруг меня, словно почувствовали мой гнев и посмотрели на меня, качая головами.
– Мы ничего не можем сделать, сестра, – прошептала одна из них.
Они были правы. Вокруг нас стояли вооруженные охранники, и Морган даже не пыталась отпираться, когда Лемуан спросил:
– Это правда?
Она кивнула, выдавив улыбку.
Ей надели наручники и повели в полицейскую машину. Я до сих пор помню, как Морган смотрела через заднее стекло. Она смотрела не на нас. Ее невозмутимый взгляд был устремлен куда-то очень далеко, будто на ней не было наручников, будто она была свободна и ничто не могло лишить ее этой свободы.
Когда Ревер с Лемуаном уехали, Кэти вышла вперед и одарила нас убийственным взглядом. Взглядом, в котором читалось: «Не пытайтесь больше меня обхитрить. Иначе вас ждет кое-что похуже».
Заревела сирена, и мы направились в цех.
По дороге туда я догнала Рыжую.
– Как думаешь, что они сделают с Морган? – спросила я. – Посадят ее в тюрьму?
– Кошек в тюрьму не сажают, сестра.
– А что тогда ее ждет?
Рыжая покачала головой:
– Кажется, есть места похуже нашего лагеря. Оттуда никто никогда не возвращается.
Жизнь в лагере пошла своим чередом.
Атмосфера была нездоровая. Многие кровати в спальне пустовали. Это были кровати девушек, посаженных в карцер. Кошки, которые спали на полу, воспользовались этим и перебрались на свободные койки. Только кровать Морган никто не занял. Кто-то выложил на ее подушке семь камушков в форме креста, и никто не решался их убрать. Мелочь, но, я уверена, для Морган это могло бы значить многое. Я не была религиозна, но если Бога – или богиню – можно было где-то обнаружить, то точно на рваном покрывале, хранившем память о Морган, а не рядом с Савини и приспешниками Лиги.
По ночам охранники непрестанно ходили между кроватями с фонариками и рациями в руках, так что нам пришлось прекратить собрания, на которых мы рассказывали истории. На входе в цех и выходе из него нас обыскивали, а качество сшитых нами вещей тщательно проверяли.
Я все еще ощущала слабость и, несмотря на то что нам давали очень мало еды, с удивлением обнаружила, что у меня уже начал округляться живот.
О том, как у Кошек устроен обмен веществ, было известно не так много, не считая того, что в одном из генов хромосомы Х произошла мутация. Это все, что я знала. Должна ли беременность протекать быстрее? Как будет выглядеть ребенок Кошки и человека? Казалось, эти вопросы нисколько не занимают девушек, которые заботились обо мне. Я прекрасно понимала, насколько это важно для них. Они верили изо всех сил. Верили, что однажды и они смогут родить ребенка, если захотят. Думаю, некоторые из них мне даже завидовали. А я не решалась сказать, что не уверена, хочу ли я этого ребенка. Однако держалась я только благодаря тому, что внутри меня втайне от людей росла новая жизнь. Потому что она напоминала мне о приятных моментах, которые я провела рядом с Томом. Потому что она давала мне надежду на будущее, заставляла меня верить, что завтрашний день наступит.
Я знаю, что это может показаться смешным и что женщина не обязана быть матерью. Но я изо всех сил цеплялась за эту возможность. За новую жизнь. За каждую частичку жизни. Потому что все, что нас окружало, было отрицанием жизни как таковой. Вокруг нас не было ни нежности. Ни ласки. Ни тепла. Не было историй. Не было смеха. А то, что зарождалось внутри меня, было возможностью одержать победу над миром лагеря.
Конечно, нужно было как-то обхитрить Кэти и охранников. Я знала, что, если мой секрет откроется, я превращусь в подопытного кролика. Фатия уже проходила через это. Она рассказывала мне, что с ней произошло после превращения. Ревер с Лемуаном заперли ее в больничной палате и делали с ней то, о чем она даже не хотела говорить. Если кто-то узнает, что я беременна, меня запрут в клетке и будут изучать, брать у меня анализы, делать вскрытие не только мне, но и зародышу. Мне нужно было любой ценой скрыть беременность, хоть я и не знала, как все пойдет дальше. Я часто думала о Сати, Томе и папе. С тех пор как запретили свидания, у нас не осталось связи с внешним миром. Как-то вечером мне показалось, что у решетки стоит папа, но подходить к нему я не стала. Я надеялась, что группе родителей, о которой он мне рассказывал, удастся нас вытащить отсюда, но иллюзий на этот счет я не строила. Сбежать было невозможно. Мне оставалось только затаиться и скрывать свое состояние как можно дольше.
Я внимательно следила, чтобы никто не мог увидеть меня голой. Живот и грудь я затянула корсетом из куска ткани, который Рыжая стащила из цеха. Я всегда доедала свою порцию, даже если еда на вкус была отвратительной. Я твердо решила выжить. Выжить и родить ребенка.
Я верила, что это возможно. Я верила в это всем сердцем.
Однажды вечером, едва заснув, я почувствовала, как кто-то зажал мне рот.
Я открыла глаза.
Охранник знаком приказал мне молчать.
